В Калифорнии морозов не бывает, стр. 50

— Я должен решить кое-какие проблемы. Это займёт определённое время. А потом я уже смогу пообещать тебе что-то конкретное.

Она долго смотрела на меня молча, с непонятным выражением, кажется, Марк на меня недавно с таким же выражением смотрел. А у меня голова совсем уже не работала, руки тряслись, и сердце билось, как сумасшедшее.

Она сказала:

— Ну, и чего это вы так вцепились? Мне же больно. И что скажет патанатом о происхождении синяков? Вы бы меня отпустили, а? От греха…

Я вдруг понял, что она говорит с таким же акцентом, как Катерина Петровна. Нарочно. Это она так издевалась надо мной.

Я с трудом разжал пальцы, шагнул назад и сказал:

— Зачем ты так? У меня же серьёзные намерения. Я честный человек, я не бабник какой-нибудь. Просто есть кое-какие проблемы, сначала их нужно решить, а потом…

Я не знал, что говорить дальше. Я не знал, что будет «потом». Надо было всё заранее продумать как следует. Но из-за своего сумасшествия я даже этого не сделал.

Она зевнула и сказала:

— Ужасно спать хочу. Вы идите, там гости, наверное, заждались.

Я вспомнил о гостях и даже разозлился. Они из-за неё собрались, это же ясно. А я должен отдуваться.

Я сказал:

— Я вернусь. Мы должны обо всём поговорить в спокойной обстановке и с холодной головой. Я должен тебе сказать… В общем, я вернусь.

И вышел на балкон.

Она сказала:

— О чём тут говорить? Не надо возвращаться. У меня нет серьёзных намерений, если вас это интересует. И несерьёзных тоже нет. У меня есть намерение выспаться как следует. И вам спокойной ночи.

И закрыла балконную дверь прямо у меня перед носом. И форточку закрыла, я слышал, как щёлкнула задвижка.

Я стоял на балконе и думал, что выбить стекло в форточке — раз плюнуть. Чтобы не порезаться, можно обмотать руку рубашкой. Кажется, я даже уже стал расстёгивать пуговицы рубашки. Совсем рехнулся.

И тут хлынул дождь. Сильный и холодный, такой же, как вчера ночью. Я мгновенно весь до нитки вымок. Но даже не разозлился. От дождя остыла голова, я пришёл в себя, всё вспомнил, и даже испугался, что мог бы натворить. В таком сумасшедшем состоянии я совершенно не думал ни о Лилии, ни о загранице, ни о шансе, который мне подкинула судьба. Или всё же думал? Ведь я упомянул проблемы, которые мне следует решить. Наверное, всё-таки думал. Или сидело где-то в подсознании, куда ещё не проросло моё сумасшествие.

Я торопливо сбежал с лестницы и пошёл в дом, представляя, что гости сейчас начнут спрашивать и говорить. Но никто ничего не спрашивал, не говорил, гостей вообще осталось мало. Только поэт поинтересовался, почему она ушла. Я ответил, что устала и пошла спать, он понял, успокоился, и Машка повела его к себе беседовать о мелодике стиха. Марк устраивал Георгия, Володю и Виталика на ночлег на веранде, Ираида Александровна что-то убирала в холодильник, остальные делили три зонта на шестерых, а я сел в кресло у камина, прямо весь в мокром, как вчера, и стал думать, что мне делать. Не сию минуту, а вообще. Я раньше никогда не верил, что можно думать о том, что делать «вообще». Ведь ясно, что нельзя предвидеть все обстоятельства, случайности, внешние факторы, тем более — в будущем. Так как же можно планировать что-то «вообще»? Занятие не самое умное.

А я сидел и занимался именно этой глупостью. И опять уснул в кресле, в мокрой одежде, при нескольких гостях, которые ещё не успели уйти. Через какое-то время меня разбудила Ираида Александровна, сказала, что она уходит последней, все в доме спят, как ангелы, и чтобы я тоже разделся и ложился спать, но только чтобы сначала дверь за ней закрыл. И ещё она сказала, что утро вечера мудренее.

Я закрыл дверь за Ираидой Александровной и пошёл спать в свою комнату, совсем спокойный. Я помнил эти вот слова: утро вечера мудренее. Я тогда подумал: ладно, утром я всё решу, а потом скажу ей.

А утром она уехала. Утром я опять проснулся поздно, и Марк сказал, что она уехала с Георгием и Володей, просила передать спасибо за отличный отдых. Она бы попрощалась, но не хотела меня будить. На востоке считается большим грехом будить спящего человеке. Так Марк сказал.

Я никогда не понимал всей этой восточной мудрости.

4. Всё ещё вечер

Александра вдруг поняла, что очень хочет есть. Наверное, потому, что вспомнила тот званый ужин. Ой, какие сказочные пирожки пекла Ираида Александровна!..

Ладно, что теперь об этом. И проголодалась она вовсе не потому, что вспомнила пирожки, а потому, что забыла поужинать. И Моню покормить забыла, бессовестная. Бедный пёс терпит, даже не гавкнул ни разу. Ну, ничего, поужинают вместе. В одиночестве Александра садиться за стол не любила, а Славка вряд ли скоро придёт. Да если и скоро, так вряд ли голодная, там тоже ужин, там её покормят.

Александра вышла на крыльцо и потихоньку позвала:

— Омон! Ты не думай, я про тебя не забыла. Пойдём-ка в дом, я хоть с тобой поем, раз такое дело.

Моня возник из темноты, сунулся мокрым носом ей в ладонь и с ожиданием уставился в распахнутую дверь.

— Подожди минутку, — попросила Александра. — Сейчас я произведу глубокую разведку. А то вдруг Славка как раз домой идёт? Увидит, что ты в кухне — как даст мне по башке!

В сопровождении Мони она прошла к калитке, выглянула на улицу и пооглядывалась: вдруг правда Славка возвращается? Улица была пуста, тиха и темна. Ну и хорошо.

Они вместе с Моней пришли в кухню, и только тут Александра заметила, что пёс несёт в зубах свою миску, вылизанную до блеска.

— Какой ты умный! — восхитилась она, отбирая у него миску, ставя её на пол, гладя пса по голове и устраивая на плите кастрюлю с его супом — всё очень быстро, почти одновременно, но при этом стараясь не шуметь и всё время трусливо прислушиваясь, не раздадутся ли за окном стремительные Славкины шаги. — Ой, Омон, ты не только очень умный, но и очень тактичный. Вон какой голодный, правда? А меня даже не упрекнул.

Моня тонко улыбнулся и саркастически шевельнул ушами. Весь его вид говорил: «Ах, оставьте! Мы оба понимаем, что упрекать хозяев — себе дороже. Тем более что от жестокосердного ребёнка по имени Славка поступил приказ зачем-то морить голодом ни в чём не провинившегося пса».

Беседовать с Моней было одно удовольствие. Он всегда всё понимал и никогда не спорил по пустякам.

Вот так они и ужинали вдвоём, неторопливо, с удовольствием, по-дружески беседуя и одновременно трусливо прислушиваясь, не раздадутся ли Славкины шаги. И даже не скрывали друг от друга этой своей общей трусливости: ребёнок по имени Славка действительно жестокосерден, причём настолько, что за нарушение режима им попадёт обоим, вне зависимости от степени вины. Но нарушать режим было так приятно! В тепле, в тишине, вот так сидеть вдвоём, беседовать и угощать друг друга. Александра из всего изобилия, утром приготовленного Славкой, выбрала то, что нравилось одинаково и ей, и Моне, и теперь делилась с ним привычным способом: один кусок совала в рот себе, другой — Моне. Моня без неприличной жадности, но с удовольствием брал угощение у неё из рук, а потом вытащил из своей миски недогрызенную косточку и великодушно предложил её Александре.

— Спасибо, — растроганно сказала Александра. — Какой ты щедрый! Последний кусок готов отдать голодным… Но знаешь, я уже не голодная. Более того — я так обожралась, что в меня больше ничего не влезет. Так что тебе придётся доедать свою костерыгу самому. Ешь.

Моня склонил голову набок, поморгал глазами и вздохнул, выражая сомнение в том, что и в него хоть что-нибудь ещё влезет. Но приказы не обсуждаются, и он хоть и с трудом, а косточку догрыз.

— Ну, всё, — решила Александра. — Раз мы уже поели, поболтали, отдохнули — пора за дело. Иди к себе, Омон, а мне работать надо.

Моня опять вздохнул и посмотрел с намёком: мол, работа не волк, когда-нибудь ведь надо и отдыхать. Например, побегать за мячом, а лучше — за соседской кошкой, а то эта кошка уже так обнаглела, что позволяет себе сидеть на крыше и смотреть на всех свысока…