Джонни Тремейн, стр. 27

— Могла бы.

— Так приходи сюда, ладно?

Ужас, какая она была упрямица!

— Не знаю, право… Но если мы с Исанной тебе очень нужны, может быть… кто знает?

Цилла сказала всего лишь «может быть», но Джонни дал более определённое обещание: «Каждый четверг и каждое воскресенье после обеда».

Это были последние его слова, и он не сомневался, что сдержит обещание. Через шесть месяцев, через год, через шесть лет, думал он, девочки ему будут так же дороги, как сейчас.

Уже верхом на Гоблине он обернулся, чтобы посмотреть им вслед. Цилла согнулась под тяжестью своей ноши, Исанна вприпрыжку бежала рядом.

У Джонни сжалось горло.

4

В новой его жизни было лишь одно, и притом незначительное, огорчение — полнейшая невозмутимость Рэба. Словно ничто извне не могло потревожить его покой. Он был сам по себе. Джонни по натуре своей был общителен и легко поддавался чужому влиянию. Рэб оставался бы самим собой при любых обстоятельствах, в какой бы семье он ни родился — у самого ли богатого купца в Бостоне или у самого бедного ремесленника, всё равно. А Джонни? Джонни не таков. Смышлёный подмастерье на Хэнкокской верфи, предмет зависти всех мастеров, основной кормилец у Лепэмов (он себе цену знал) и дерзкий оборвыш, в которого превратился Джонни к концу лета, были два разных человека. Рыночные торговки, которые принимались проверять, цело ли их масло, после того как он промчится мимо их лотков, и миссис Лепэм, пророчившая Джонни смерть на виселице, были не так уж далеки от истины. Нельзя было предвидеть, чем он кончит. Небольшой толчок — и Джонни мог бы и на самом деле ступить на скользкую дорожку — хотя бы потому, что все кругом этого ждали. Но что бы ни случилось с Рэбом, беда или удача, что бы ни говорили о нём люди, он остался бы верен себе. Джонни, для которого Рэб и теперь был почти таким же загадочным, как в первый день знакомства, всё больше и больше вместе с тем восхищался своим новым другом. Рэб никогда не делал ему замечаний. Он только спрашивал, почему Джонни поступил так, а не иначе, и это действовало сильнее всякого осуждения.

Раз, когда они сидели у себя на чердаке и поджаривали сдобу с сыром, Рэб спросил Джонни, зачем он швыряется обидными прозвищами направо и налево.

— Ну для чего тебе надо непременно ссориться с людьми?

Джонни опустил голову. Он и сам не знал зачем. Джонни мог вдруг полюбить человека и так же вдруг возненавидеть.

— Взять хотя бы твоего купца Лайта. На Долгой пристани всем уже известно, что ты обозвал его висельником. Он к таким штукам не привык.

Что за удовольствие, спрашивал Рэб, огрызаться на всех и всякого, кто не пришёлся тебе по нраву?

После этого разговора Джонни стал больше следить за собой. Он старался теперь думать, прежде чем открыть рот. В тот день, когда он доставил газету в большой запущенный дом Сэма Адамса на Торговой улице и когда чёрная служанка нечаянно вылила на него ушат воды, он принялся считать: раз, два, три и так до десяти. Если бы Джонни не заставил себя считать, он наверняка бы сказал ей, что он о ней думает, и добавил бы несколько тёплых слов о её хозяине, самом влиятельном человеке в Бостоне. Зато, пока он считал до десяти, Сукки очень мило извинилась перед ним. Прежде он просто не давал никому времени извиниться. А как приятно было услышать: «Ах, молодой человек, что же это я! Идите-ка быстренько ко мне на кухню да покушайте яблочного пирога, а я тем временем высушу вам вещи!»

За столом на кухне сидел сам мистер Адамс. На столе перед ним лежала стопка бумаги и стояла чернильница. У него было лукавое, доброе лицо, морщинистое и с изломанными бровями. Пока Сукки сушила куртку, а Джонни ел яблочный пирог, мистер Адамс присматривался к мальчику и почти ничего не говорил. Но всякий раз после этого случая, когда Джонни приносил газету для Сэма Адамса, его приглашали в дом, и великий вождь готовящегося восстания разговаривал с ним запросто — манера благодаря которой ему удалось завоевать столько сердец! Кроме того, он стал давать Джонни всякие срочные поручения, связанные с деятельностью Бостонского комитета связи. И всё оттого, что Джонни сосчитал до десяти! Рэб был прав: не стоит зря «кипятиться».

Впрочем, Джонни дважды в ту осень удалось видеть, как обычная невозмутимость покинула Рэба. Ночь с пятницы на субботу Джонни всегда проводил вместе с Рэбом у его родных. Участок великолепной пахотной земли в несколько акров назывался «мызой Силсби». Старый дед, майор Силсби, у которого рос и воспитывался Рэб, жил в большом доме, а кругом жили его сыновья, внуки и племянники. Большую часть времени дед был прикован к креслу. Он был скрючен давнишним ранением, заполученным им сорок лет назад в войне с французами. [12]

После сбора урожая семейство Силсби устроило бал в большом сарае, принадлежащем деду. Там собралось по крайней мере человек двадцать родственников; Рэб тоже приехал и привёз с собой Джонни. Высокие, могучие молчаливые мужчины из рода Силсби сразу выделялись среди друзей и соседей, приглашённых принять участие в празднике. Особенно заметны были старик и Рэб.

Впервые на этом деревенском балу Джонни видел Рэба таким оживлённым. Он танцевал самозабвенно. Джонни всегда удивлялся, как это Рэб с его спокойными, почти вялыми движениями так точно и чётко выполнял свою работу в типографии. Теперь же он увидал, как тёмные его глаза засверкали и как блестели белые зубы. Удивительно, что старая скрипка в руках деда и старый его надтреснутый голос, провозглашавший: «Кавалеры вокруг дам, дамы вокруг кавалеров», — могли возыметь такое действие. Рэб скинул личину невозмутимости. Это был Рэб, о существовании которого Джонни догадывался, но которого до сих пор ни разу не видел. Лuнды и Бeтси, Пoлли, Пeгги и Сaлли — все стремились танцевать только с Рэбом. Он страстно любил танцевать и, казалось, все девушки любят его, и он — всех девушек.

Большое впечатление на Джонни произвело и ещё одно обстоятельство: он совсем позабыл о своей руке. Танцуя жигу и экосезы, девушки каждую минуту сменяли друг друга и повисали на его увечной руке, и, казалось, ни одна ничего не замечала. Джонни поделился своим наблюдением с Рэбом, когда они укладывались спать у деда в доме. Бостонские девчонки (он вспомнил жестокие слова Исанны — до сегодняшнего дня он не решался повторить их даже Рэбу) говорили, что его рука вызывает в них отвращение и чтобы он не смел прикасаться к ним.

— Так ведь ты сам обычно не даёшь никому о ней забыть, — сказал Рэб, стаскивая с себя рубаху. — Ходишь, засунув её в карман с таким видом, словно у тебя там по меньшей мере чёрт из пекла. А когда кто-нибудь спросит, ты её вынимаешь и начинаешь ею торжественно размахивать, словно говоришь: «Верно, безобразнее этой штуки вы ничего в жизни не видывали!» Потому люди и пугаются. А сегодня ты случайно позабыл о ней. Вот и всё.

Через несколько дней Джонни снова увидел Рэба без его обычной личины равнодушия. Близнецы Уэбб, робкие, хиленькие ребятишки, представляли собой естественную мишень для забияк. Они играли друг с другом, возились с кошкой и, казалось, ни в ком больше не нуждались. Как-то миссис Лорн послала их в мясную лавку купить мяса для рагу. Решив, что кошка будет рада принять участие в таком походе, они захватили её с собой. Мальчишка мясника, гроза всей округи, схватил кошку, связал ей лапки попарно, подвесил за задние на крюк и принялся точить нож. Он собирался её зарезать, освежевать и вернуть близнецам на рагу. Сам мясник заливался хохотом, потешаясь воплями и рыданиями обезумевших от ужаса детей. Рэб услышал крик мальчуганов и вызволил кошку, которая стремглав помчалась домой. Близнецы почти не отставали от неё.

Затем Рэб занялся мальчишкой мясника. К этому времени прибыл Джонни. Вдвоём они разделались с мясником, со старшим сыном мясника, с женой мясника (она была вооружена чайником с кипятком), с тёщей мясника и с каким-то прохожим. Когда подоспел констебль, Рэб был уже в типографии и чистил станок. Джонни был с ним. У Джонни под глазом красовался синяк, было вывихнуто плечо и разодрана рубаха, вдобавок тёща мясника умудрилась укусить его в руку. У Рэба же, кроме необычного румянца и выражения глубокого удовлетворения на лице, ничего нельзя было заметить. Удивительно было то, что человек, умевший так хорошо драться и получавший от этого видимое удовольствие, никогда не вступал ни в ссору, ни в драку и почти ничего не говорил об этом великолепном сражении. Зато Джонни заметил, что ещё несколько дней после побоища в глазах у Рэба держалось мечтательное выражение, а на губах нет-нет, да возникала невольная улыбка. Видно, Рэб вспоминал, как они резвились в лавке мясника. «Хорошую котлету, мы устроили в этой лавчонке», — вот всё, что он говорил. Это был прирождённый боец — свирепый, бесстрашный, проворный и сильный, — но дрался он редко, а когда и дрался, то говорить об этом много не любил.