Невозможный Кукушкин, стр. 24

ИЗ ДНЕВНИКА НАУЧНЫХ НАБЛЮДЕНИЙ И ОТКРЫТИЙ

Запись первая. До трубы я всё-таки добрался. Издалека, когда я смотрел на неё из вагона, она казалась маленькой. Но она в диаметре немного меньше моего роста, а рост у меня (только что измерил себя линейкой) 134 сантиметра и 3,5 миллиметра. Чтобы привести настоящий научный факт, я тут же измерил диаметр трубы: 121 сантиметр. Правда, в темноте (фонарь — разве свет?!) это, может, был и не совсем диаметр. Утром на свету измерю опять. Говорят, на свету всё расширяется, в темноте сжимается. Это верно. У меня в темноте всё время сжимается сердце, но я борюсь.

Запись вторая. Буду записывать наблюдения через каждые десять минут. Есть ещё не хочу. Кажется, мне уже не жарко. «Кажется» — для науки слово не годится. Отец говорит — надо точно. Так вот точно: становится холодно. Зря не взял с окошка термометр. Зато взял градусник. Измерю себе температуру. Через десять минут опишу.

Запись третья. 20 часов. Температура у меня: 36 и 6. Пульс 70. Холодно. Но терпеть можно. Есть ещё не хочется. Поползу вперёд.

Запись четвёртая. 20 часов 20 минут. Увлёкся ползаньем. Поэтому опоздал. Сначала было страшно ползти. Жуть всё-таки. Иногда думаю: ну зачем я сюда залез? Как будто мне делать больше нечего. Лучше бы в лес куда подался. Всё-таки на свободе. Говорят, в наших ленинградских лесах выпустили волков, обезьян, кабанов и вроде бы крокодилов. Или меня Андрюшка тогда крокодилом назвал, когда про волков говорил… не знаю. Это факт пока не научный.

Запись пятая. Уже 21 час. Через пятнадцать минут не получается. То забуду, то задумаюсь, то перекувырнусь. Полз, полз и вдруг стал кувыркаться. Объяснение простое: замёрз. Когда раз двадцать перекувырнулся, то оказалось, что забыл, куда ползу — вперёд или назад. Пополз как будто вперёд, оказалось — как будто назад. Ничего не вижу ни впереди, ни сзади. Везде темно. Ого, как страшно! Вдруг заблудился? Но потом мне стало смешно: заблудиться в трубе! Да все наши со смеху умрут, когда узнают про это. Лучше уж не заблуждаться. Моя температура: 36 и 5. Ещё раз подтверждение: от холода температура и та сужается. Пульс восемьдесят. Вот с пульсом не знаю, как быть. Не знаю, как объяснить, почему убыстряется от холода. Теперь понял, что плохо что-то учил. Как жалко, что так мало знаю. Столько наблюдений, прямо какой-то ужас. Вот, опять же, одиночество… Страдаю я от него или нет? Вроде бы, страдаю, а вроде бы, и нет. Когда спел песню «Три танкиста, три весёлых друга», сразу страдать перестал. Не знаю — научное ли это открытие или не научное. А голод уже начался. Думаю, всё-таки надо что-нибудь поесть, а потом уже, когда еда кончится, тогда и буду изучать, как на меня действует голод. Открыл рюкзак, а там, оказывается, всё раздавилось: яйца, главным образом, и булка. Ну зачем я их взял? Ведь думал, что передавятся, а всё-таки взял. Вывод: упрямый. А я и не знал…

Запись шестая. Уснул и не заметил. Два часа ночи или два часа дня? Темно — жуть! С двух сторон. Холодюга! Трясёт. Но ничего, пожевал шоколад. И как он в холодильнике оказался? Просто чудо. Обыкновенно мы его с Марьяной быстро уничтожаем, не можем терпеть, когда он есть. Как-то жалко Марьяну… Всё-таки не могу без неё, пусть и полуродная. Есть у меня ещё одно наблюдение, но не из холода, голода и одиночества… Оно про маленьких детей. Почему-то я люблю маленьких детей. Андрюшка их не переваривает. Юрка — не знаю. А я люблю. Всегда мне было стыдно признаваться в этом, а сейчас хоть бы что. Наверно, это от холода. Маленькие, они какие-то всё-таки необыкновенные. Они как будто не отсюда, не с Земли… Нет, с Земли-то они с Земли, но их мне почему-то жалко. Может, мне не быть спелеологом? А стать… ну… где с маленькими работают? А если стать детским врачом? Только для самых, самых маленьких? А то попадётся тебе такой, как Юрка. Он укусил зубного врача, но скрывает это… уже три года… Теперь я напялил на себя спальный мешок и ползу в нём. Так теплее. Главное, ползти, а то ещё замёрзнешь. Рюкзак толкаю головой вперёд. Вот и голова пригодилась.

Запись седьмая. Опять уснул. Шесть часов. Может, утра, может, вечера. Всё перепуталось. Сделал важное открытие: если не видишь неба, не разберёшь, день или вечер. Иногда мне кажется, что я отсюда не выберусь. Я уже несколько раз пробовал ползти и туда и обратно. Когда я первый раз вползал в трубу, то у неё было начало, сейчас я начало потерял и не могу определиться, где южная ширина, а где северная длина. А мы ведь это недавно проходили по географии. Знал бы это, наверняка бы выполз, куда надо. А так приходится страдать. Страдаю не так от холода (от голода пока ещё тоже не страдаю), страдаю оттого, что не могу сделать хороших открытий. Разве это открытие, что я кое-чего не знаю? Кому это интересно? До чего надоело здесь торчать!.. А вдруг и вправду не вылезу… Что это?.. Какой-то свет… Он идёт на меня… Как тепло… Какая же у меня температура? Где мой градусник? Я же его разбил… Вот это светит! Нет, что это такое?! Я такого не видел никогда… О-о! Кто это?..

ГРУСТНЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ПЕРЕПЁЛКИНОЙ

Перепёлкина была в голубом длинном платье с огромным бантом на спине. Волосы, всегда такие собранные в две косы, сегодня были распущены по спине, она то и дело трясла своей головой в разные стороны и попадала ими по лицу то Пчелинцеву, то Нырненко, которые сидели за столом по обе руки от неё.

— Оля! — строго говорила бабушка и делала большие глаза.

— Ну узнай, узнай, — шептала Оля и поворачивалась то к одному, то к другому соседу.

И сосед быстро вскакивал из-за стола и выбегал в коридор, распахивая настежь дверь и раздетый, в лучшем своем костюме, мчался прямо через дождь к Кукушкину, которого коварная Перепёлкина всё ждала, ждала и не могла дождаться.

Когда, наконец, оба приятеля сбегали домой к Кукушкину раз двадцать и принесли одно и то же: «Не-а», — Перепёлкина вдруг не выдержала и заплакала при всём честном народе. Это в свой-то день рожденья, когда полно гостей и подарков, а стол ломится от всяких «Наполеонов» и «Мишек на севере»!..

— Чего это она? — удивился Андрюшка.

— Никак объелась? — присоединился к нему Нырненко.

Обоим и в голову не пришло, из-за кого плакала Перепёлкина. Да если бы им кто и сказал, они никогда бы не поверили: реветь из-за Славяна!

А между тем безутешная Перепёлкина плакала и плакала, вспоминая последний разговор с Кукушкиным. Он ведь ясно сказал ей тогда: «Исчезаю!» Она не поняла его… Она никогда его не понимала! Он был выше её понимания…

Она вспомнила годы своих мучений. Четыре года просидеть с ним за одной партой, разве это такой уж праздник?!

Первый и второй класс она страдала из-за него каждый день: до чего противный был! Бессовестно лез в портфель, хватал ручки и тетради, орал над ухом, как сумасшедший, дёргал за косы… Потом она его научила прилично вести себя. Собственно, никакой особенной учёбы не было. Просто сначала она говорила ему: «Ты что?!». На это он отвечал: «А ничего!» Она тут же замолкала и отворачивалась.

В третьем классе она уже не говорила: «Ты что!», просто бросала на него взгляд. И Кукушкин быстро научился читать этот взгляд и отвечал по-своему: «А ничего!» — и таращился на неё, как в первом-втором классах.

В четвёртом классе она уже удивлённо смотрела на него, потому что он совсем разучился быть таким, как раньше, и больше уж никогда на неё не смотрел. Лишь иногда она ловила его быстрый исчезающий взгляд. И всё. Они теперь даже не разговаривали. Ни на какую тему.

В конце четвёртого класса она сама заговорила с ним, но он будто разучился говорить, бросит лишь «да» или «нет» и ничего больше.