Невозможный Кукушкин, стр. 12
«Мурр-мурр-мурр!» — трётся возле моих ног рыжий День. А он, вообще-то, ничего кошка! Ишь, как напрыгнул на меня, как собака. А теперь привык. Я как будто бы и не совсем чужой здесь. Когда я вырасту, у меня обязательно будет своя такая же комната, настоящая, мужская. Я оклею её картами и буду вечерами курить трубку и путешествовать по морям и океанам или взбираться на горы и спускаться в пещеры. Я всё-таки ещё не решил, кем я буду. Мне всем хочется: и химиком, и спелеологом, и кочегаром хочется. В лагере наш кочегар разрешал мне шуровать в топке лопатой. А ничего!
Подхожу к самой двери. У двери на стенке висит портрет старика в военной форме. Он же подполковник! Ого! А с виду совсем не похож. Может, мне военным стать? А это кто с ним рядом?
Рядом с портретом старика висит фотография какой-то женщины с мальчиком. Смотрю на женщину, смотрю на мальчика, и вдруг мурашки у меня заскакали по спине. Да это же я вишу здесь на стенке! Меня обнимает какая-то женщина… У меня дома тоже такая фотография, только она обрезана, и я там один. На ней написано: «Слава. Четыре года».
Комната вдруг становится чужой, мне и раньше было в ней страшно оттого, что она чужая и я влез сюда, как вор. Но потом я немного привык к ней, и страх прошёл, но сейчас…
Сейчас мне страшно потому, что рядом со мной на фотографии неизвестная мне женщина… Я не знаю её, не помню этого лица… Я ничего не помню, что было со мной когда-то, когда мне было четыре года. Я помню себя с первого класса, а дальше — туман. Он окутал всю мою жизнь, которая была у меня когда-то. Я мог тогда быть мухой, коровой, птицей, кем угодно… Женщина печально смотрит на меня большими глазами. Мне начинает казаться, что я видел её когда-то… и слышал её голос. И этот голос был необыкновенный, он пел мне песни. Да, он пел!
Бегу назад, наталкиваюсь на вещи. Они как будто окружили меня и не пускают к выходу. Мне становится ещё страшней. Я вскакиваю на подоконник, опираюсь ногой на аквариум, чтобы дотянуться до форточки, аквариум падает, журчит вода, где-то слышен скрип открываемой двери. Я, как бабочка на стекле, бьюсь, бьюсь возле форточки, обдираю руки о фрамугу, но никак мне не выбраться.
Наконец с трудом я протискиваюсь в форточку и бросаюсь вниз. Земля больно ударяет меня по рукам и в бок. «Некогда, некогда лежать, — подгоняю себя. — Погоня!» И сломя голову бегу прочь.
КУДА МЫ ДЕНЕМСЯ БЕЗ ТЕБЯ?
Бегу и слышу за собой шаги, откуда-то берётся сила бежать ещё быстрее.
Кто-то зовёт, кто-то кричит мне что-то, но я ничего не слышу, в ушах — пелена. Если я убегу, всё будет хорошо, если нет… Неожиданно я лечу, что-то бросается мне в ноги: растянулся, лежу. Привет! Это же мой портфель.
Оборачиваюсь. Надо мной стоят Юрка с Андрюшкой.
— Ага, — говорю, поднимаясь с земли и отряхиваясь, — храбрецы вы на редкость. Человека бросили, а сами драпать!
Ох, Андрюшке стыдно! Никогда он не попадал в такое положение. Трусить можем мы с Юркой, но не Андрюшка, это не для него.
— Это Юрка, крокодил, заорал. Я бежать не хотел, клянусь!
— Ну конечно, — говорит Юрка, — самый виноватый всегда я. А что мне шею этот головотяп отдавил своей глупой ногой, это ничего. Это — пожалуйста!
Некоторое время мы препираемся, ищем виноватых. Мне нравится дразнить Андрюшку, не часто такое выпадет.
В конце концов Юрке надоедает наша перепалка, он говорит:
— Успокойся! Куда мы без тебя денемся?! Мы твой портфель захватили, чтобы улик не оставлять. А ты даже спасибо не скажешь.
Говорю: спасибо!
— Ну где парашютист? — хватился всё-таки Андрюшка.
Чёрт, и правда, где он? Я про него совсем забыл. Но признаться в этом не могу, тогда Андрюшка со свету сживёт. Надо наврать такого, чтобы у них носы от страха похолодели.
Начинаю заливать, что в той квартире в углу скелет стоял, и вообще там такие бандитские рожи по стенкам развешаны, не иначе — бандитская квартира.
Нырненко очень доверчивый. Он верит с первого слова. Андрюшка — другой, усмехается:
— Давай, давай, заливай ещё!
— Это я-то заливаю? Да ты знаешь, что говоришь?!
— Знаю-знаю! Твоему ни одному слову нельзя верить.
— А ну повтори! — свирепею вдруг.
— И повторю! — И повторяет.
— Ах так! — говорю и отворачиваюсь от них и ухожу куда глаза глядят. А глаза никуда не глядят, в них слёзы. Ещё чего! Да чтобы эти короеды увидели, как я реву, никогда не дождутся!
Начинается дождь, давно предсказанный Нырненко. Нырненко бежит за мной и кричит:
— Славян, куда ты? Стой! Мы же из-за тебя физкультуру прогуляли. Стой!
Ах, физкультуру! А что человек из-за них в чужую квартиру залез, разбил аквариум, себя увидел с незнакомой тёткой — это им ничего!
— Была охота за вруном тащиться! Эй, портфельчик свой не забудь.
Андрюшка запускает в меня портфелем. Портфель ударяет меня в спину и падает на асфальт. Я не оборачиваюсь, иду дальше.
Нырненко бежит за мной и суёт мне портфель.
— Ты ему ещё слёзки вытри и носик, — кричит нам вдогонку Пчелинцев.
И Юрка не выдерживает, бросает портфель передо мной и мчится догонять Андрюшку. Вот всегда так: они — вдвоём, а я — один.
Тем лучше. Я переступаю через портфель: зачем он мне! Он мне уже больше не понадобится. Я ухожу. Я совсем ухожу. Они меня все обманули. Обманули меня, а мне тогда было четыре года. И обмануть меня ничего не стоило.
Я узнал женщину на фотографии — это моя настоящая мать, теперь у меня никого нет: ни друзей, ни родителей, ни даже Марьяны. Больше всех мне жалко её: я её тоже обманул, потому что, оказывается, я ей совсем не полный брат… но я этого не знал, честное слово!
ЧЬЯ ПОТЕРЯ — МОЯ НАХОДКА?
Серафима Петровна Трескунова — старушка в лисьем потрёпанном полушубке, в огромной лохматой ушанке с оторванным ухом — гуляла по улице с карликовой собачкой Расстегаем Иванычем.
Пёс весело бежал с ней рядом, поблёскивая по сторонам огромными, как блюдца, шоколадными глазами. А Серафима Петровна, кутаясь в свой дряхлый полушубок, охала, что нынче лето не то — холоднющее и в дождях, вот и осень такая же, как лето, — какая разница?!
Расстегай Иваныч слушал ворчание хозяйки, а сам прикидывал, чем обрадовать старушку, чтобы она стала весёлой.
Расстегай Иваныч происходит из семейства королевских тойтерьеров. На первый взгляд он производит впечатление кроткого и глуповатого пса: ростом каких-нибудь двадцать сантиметров и в длину чуть побольше, с большими оленьими глазами, полными печали, но был он настоящим забиякой.
Видел бы кто-нибудь, как он лаял на больших собак, как бросался на них!
Однако большие собаки лишь отмахивались от него хвостами. Как заливался тогда Расстегай Иваныч, какой оглушительный лай стоял вокруг! От этого лая просыпалась вся улица. А Расстегай Иваныч печально смотрел на уходившую вдаль большую собаку и начинал ещё больше страдать: она его не уважает! Она не уважает его!
— Расстегай Иваныч, вам не холодно? — спросила хозяйка и наклонилась, чтобы взять его на руки и спрятать за пазуху.
Но Расстегай Иваныч побежал вперёд по блестящему мокрому асфальту, быстро перебирая своими игрушечными лапками. Вдруг непонятное и неизвестное существо налетело на Расстегая Иваныча. Оно загородило собой дорогу. Расстегай Иваныч хоть и был гладкошёрстным, но тут вся шерсть у него от страха затопорщилась и завилась в колечки, как у пуделя.
Неизвестное существо, невыразимо чёрное и мокрое, с единственным хмурым глазом на животе — глаз этот запотевал и слезился, — упрямо стояло поперёк дороги. Оно не лаяло, не прыгало, не кусалось и даже спокойно дало себя обнюхать. Тут вздыбленная шерсть Расстегая Иваныча стала раскручиваться и пришла в порядок.
От неизвестного чудовища пахло старой кожей, чернилами, дождём, грустью, разбитым стеклом, дракой, непонятным отчаяньем и тысячью разных вещей, которые собаки чувствуют на расстоянии, но не могут рассказать о них людям. Поэтому люди эти вещи никак не называют, а всегда говорят о них: «И так далее… и тому подобное… и прочее… проч… проч…»