Авантюристы, стр. 25
— Да, батюшка, сделайте милость. Вон на столе и чернильница.
Отец Иринарх подошел к столу, разложил на нем обыскную книгу, вынул из кармана футляр с очками, достал оттуда нечто вроде двух огромных стекол телескопа и возложил эти орудия смотрения на свой сухой; нос, который от этого стал таким жалким, точно он попал под колеса. Умостившись около книги и испробовав перо на особой бумажке, начертав неизбежную в этом случае фразу:
батюшка стал что-то писать в книге, выставив номер, месяц и число.
— Как прикажете ваше сиятельство записать? — обратился он к Вульфу.
— Барон Федор Иванович фон Вульф.
— Холосты или вдовствуете?
— Холост.
— Сколько имеете лет от роду?
— Сорок один.
— В каком чине изволите обретаться и какого вероисповедания?
— Римско-католического.
— Так-с… А чин вашего сиятельства?
— Из прусской службы я вышел майором.
— Так вы изволите быть иностранцем, не российским подданным?
— Да, я иностранец.
Отец Иринарх положил перо. Он был в недоумении и не знал, что ему делать.
— Простите, ваше превосходительство, — обратился он к хозяйке, — я в затруднении.
— Почему же, отец Иринарх? — спросила Марья Дмитриевна дрогнувшим голосом.
— Не дерзаю-с, матушка.
— Что же? Ведь у нас свидетели!
— Не дерзаю-с преступить консисторские указы, законы-с… Конечно, я не смею полагать, чтобы их сиятельство, так сказать, сокрыли…
— Что сокрыли?
— Вступление в брак… так сказать, в ихней земле… потому ежели… Паче же, матушка, во избежание сумления, не благоволят ли их сиятельство предъявить свой пачпорт.
И Марья Дмитриевна, и фон Вульф замялись.
— Паспорт, вы говорите?.. Да… Но, к сожалению, я забыл его в Москве, — видимо, сбивался последний.
— Но помилуйте, отец Иринарх, — вступилась Марья Дмитриевна, — разве вы меня не знаете?
— Как не знать, матушка? Вы моя госпожа… А только воля ваша… За это меня расстригут, в монастырь на смирение сошлют, а то и горшее бремя наказания возложат на меня власти, а вы знаете, матушка, у меня дети, сам-семь колочусь…
Он встал и, закрыв книгу, дрожащими руками всовывал свои телескопы в огромный футляр.
— Ну, как хотите, — холодно сказала Марья Дмитриевна, — мы найдем другого священника.
— Дай Бог вам, дай Бог, матушка, — бормотал растерявшийся отец Иринарх, — а я, видит Бог, не могу, не дерзну… указы святейшего правительствующего синода… не взыщите…
И, робко поклонившись, он незаметно скрылся за дверью.
XVIII. ОПЯТЬ В ТАЙНОЙ ЭКСПЕДИЦИИ
Увы! Вместо свадебного пира наших героев ожидала тайная экспедиция.
Мягкий свет осеннего солнца ярко освещает обширную залу присутствия, играет на позолоте зерцал с золотым двуглавым орлом и на золотой оправе очков секретаря с совиным взглядом, отливаясь серебром на седых головах трех судей тайного судилища. Все они в молчании ждут ввода подсудимого. Тихо в обширном судилище. Слышен только шорох бумаги, производимый секретарем, да жужжит где в углу муха, попавшая в паутину.
Отворяется дверь, за которой сверкают два штыка, и в залу входит Вульф. Он держит себя с достоинством, но бледность и седина, сверкнувшая на солнце, изобличают, что за последние дни он много пережил.
— Подсудимый! Утверждаетесь ли вы на показании, данном вами на допросе у обер-полицмейстера Козлова? — равнодушным тоном спросил первоприсутствующий, словно бы он говорил: "прошу садиться".
— Утверждаюсь, — был такой же равнодушный ответ.
— Повторите оное здесь вкратце.
Вульф вздохнул. Видно было, что все это надоело ему, перемучило, и он начал усталым голосом, монотонно, изредка останавливаясь, чтобы что-то припомнить.
— В марте 1790 года вывезен я был из России под стражей, через польскую границу, через форпост Толочинский. Генеральша Ляпунова тайно от мужа провожала меня до первой станции. В Толочине прожил я месяца с три. Оттуда писал к Ляпуновой о присылке денег через почту. Адресовал письмо на имя живущего на Сретенке портного, иностранца Еремия. Ляпунова прислала мне сто четыре червонца, лошадей моих и некоторые вещи через иностранного купца Карла Штрема, и притом писала, чтобы через простого Еремия не посылать ей писем, а через камердинера графа Федора Андреевича Остермана-Шмита. Ляпунова должна была мне до сорока тысяч по векселям, которые я возвратил ее мужу безденежно, за что Ляпунов подарил мне пару лошадей, а жена его выдала мне в той сумме расписку. Расписку эту я оставил в прусской Силезии у капитана Дотолонского, которого мне приятель, опасаясь, дабы в случае, когда захватят меня здесь со всеми бумагами, оная не утратилась.
Он остановился, как бы что-то припоминая. В зале царствовала мертвая тишина; только слышно было, как в паутине билась муха, а за окном гугняво ворковали голуби.
— Получа от Ляпуновой деньги, — продолжал он, — поехал я в Силезию и явился там к министру иностранных дел, графу Гойму, и жаловался на шефа вольного корпуса и моего командира, барона Шлихтена, в том, что он не доставил сведений о моей службе к московскому главнокомандующему, когда меня обвинили здесь в самозванстве.
— Сведение было доставлено, — поправил его секретарь, вскинув на него и на судей свой совиный взгляд,
— Да, точно, — подтвердил и Вульф, — барон Шлихтен оправдался, представя копии с своих писем в Россию и ответы на них. После того, — продолжал он, — граф Гойм приказал мне остаться в прусском местечке Гарау и испросил у короля позволение жить мне в Пруссии. Когда я жил в Гарау, то приезжал ко мне от Ляпуновой офицер Красовский с письмом. Ляпунова писала, что муж ее умер, и она после него получила в наследство более трехсот душ, 170 000 рублей денег кроме бриллиантов и серебра, и что она, в благодарность за возвращенные ей векселя и за претерпенное мною, хочет выйти за меня замуж, и что когда получит от меня ответ, то, по разделе имений с малолетним сыном своим, приедет ко мне, в Силезию. При этом писала, что посылает мне пятьсот червонцев и куний мех. Мех я получил, а об червонцах Красовский сказал, что у него их на дороге украли. Красовский сообщил мне, что ни писем, ни портрета моего, которые я к ней послал через камердинера Шмита, она не получала, и предложил мне вести переписку с Ляпуновой через брата его, Андрея Красовского, секретаря в витебском городовом магистрате, но чтоб я не подписывал своего имени, потому что на почте письма распечатывают. Красовского я отправил в Москву, дал ему на дорогу семьдесят червонцев и письмо к Ляпуновой, в котором писал, что если она хочет за меня замуж, то приезжала бы ко мне в Пруссию и что я, в ожидании ее, на другой не женюсь. Вскоре получил я от нее письмо, что раздел с ее сыном кончен и ничто не препятствует ей приехать ко мне и чтобы я приблизился к границе для встречи ее. Поэтому и выехал я в Митаву 11 июля 1793 года, а в августе послал в Москву своих людей и камердинера Карла Гензеля с кучером Юстом на своих лошадях, с пашпортом из Риги для препровождения ко мне Ляпуновой…
В это время за стеной послышался стон, потом женский хохот. Фон Вульф остановился. Хохот продолжал звучать дикими тонами. Секретарь встал из-за стола и вышел, но вскоре воротился.
— С госпожой Ляпуновой истерика, — сказал он спокойно.
— Ничего, пройдет, — равнодушно заметил первоприсутствующий, — продолжайте.
Вульф, стараясь не слышать хохота и рыданий, продолжал:
— Люди мои прожили у Ляпуновой в доме дня три, после чего она отправила их обратно ко мне с письмом, извещая, что осталась в Москве для собрания своих денег по векселям и закладным и приедет ко мне непременно в январе. По получении этого письма я писал к королю прусскому, объясняя, что намерен жениться на русской генеральше, вдове, и просил о пожаловании мне инконата, то есть диплома на право покупать в Пруссии деревни, и притом просил дозволения носить мундир армии прусской. Король прислал мне дозволение на все, что я просил. Но в январе нынешнего года Ляпунова ко мне не приехала, я послал к ней камердинера своего с оригинальным ответом короля, для удостоверения ее в королевском благоволении, и притом писал, что если она ко мне не приедет, то сделает меня перед королем обманщиком, и требовал от нее решительного ответа.