Друзья зимние, друзья летние, стр. 8
Светка приложила к губам Верочки, нарядной, прекрасной, палочку, будто это труба, и громко затрубила: «Ду-ду-ду! Ту-ру-ру!»
Все жители королевства: медведь, который пасся на траве, корова, которая давала молоко, Петрушка, который развлекал принцессу, — все побежали к столу, красивые, как из книжки. Там их ждали учитель — Наташа и руководительница Королевского Детсада — я.
Тут я случайно подняла голову и увидела девочку. Она шла и ела большую шоколадную конфету, ровную, твердую. Я таких никогда не видела. Да и чтобы так откусывать от конфеты, как от хлеба, мне еще видеть не приходилось. Высокие носочки, блестящие туфли, удивительная юбочка. Девочка медленно шла по дорожке и откусывала от конфеты.
И я почему-то поняла, что этой девочке очень скучно. Она шла, не глядя на нас, и невидимое облако скуки как будто окутывало ее, и я ощутила это облако.
Потом девочка ушла и наступила моя очередь играть, и я не вспоминала о ней. Только через много лет, после войны, увидев впервые большую шоколадную конфету, я сразу вспомнила наш милый двор, Лузочку, Светку, Наташу, себя и эту незнакомую девочку.
И с тех пор — сколько лет прошло! — как только разворачиваю большую шоколадную конфету, опять вижу ту девочку. Идет по дорожке в черных лаковых туфельках, в высоких (и как они только держались?) носочках с каемочкой, в очень красивой юбочке и в береточке набекрень на красиво подстриженных волосах. Идет через все годы, и теперь, издали, совсем ясно видно, что было той девочке не очень весело, ни туфельки не спасали, ни любые шапочки, ни большие шоколадные конфеты.
ФЛАЖКИ
У всех флажки, а у нас нет. И сейчас — Первое мая. Все идут смотреть демонстрацию. У всех флажки или значки в красной ленточке, или воздушные шарики. А у нас — ничего. Мама под праздник на дежурстве, она заведует отделением в больнице и очень справедливый человек. Пусть остальные врачи отдыхают, начальница дежурит в праздник сама. А папа — в командировке.
А у нас нет флажков и значков. И скоро демонстрация. По нашей улице она колоннами проходит в девять часов, а сейчас уже семь утра.
Мы вспоминаем колонны демонстрантов. Музыка, все смеются и поют песни, и несут большие флаги, и большие фигуры, у некоторых из них, плоских, дергаются руки или ноги, черные фигуры и разноцветные, и гремят золотые трубы. А мы все стоим по тротуарам, кто на той, кто на этой стороне улицы, и смотрим, и машем флажками, и нам машут большими флагами.
У нас нет флажков! Нам с Наташей грустно-грустно, даже не хочется идти смотреть на демонстрацию. Так вот и будем сидеть у окна и глядеть, как торопятся взрослые на свои работы, чтобы идти оттуда на демонстрацию, а потом — как дети с бабушками, мамами или со старшими братьями и сестрами пойдут смотреть демонстрацию. А мы будем видеть только наш двор, и большое дерево в нем, и пустую скамью под деревом, никого нет на скамье, все ушли на праздник.
Матрешенька ходит по квартире, вздыхает, протирает тряпкой стулья и подоконники, ворчит потихоньку:
— Все работа да работа, все на уме работа. Не может детям праздник устроить, хуже других они, что ли? Пошли, что ли, смотреть демонстрацию? Обойдемся и без флажков, — нерешительно говорит она и сама понимает: обойтись-то обойдемся, да не очень. Чем мы хуже других?
Матрешенька вздыхает и уходит. Немного погодя слышим стук швейной машинки, потом веселый голос зовет нас из кухни. В кухне Матрешенька поставила доску на зеленую табуретку. Надавит ножом, и от доски отваливаются длинные узкие полоски.
— Сейчас отщепим хорошую лучину, построгаем маленько, чтобы гладенькой стала, чтобы не было заноз, — приговаривает она, отбирает две лучших полоски, обстругивает их ножом.
Верхние концы палочек Матрешенька очень аккуратно расщепляет (мы еще не понимаем, зачем она это делает) и в щель просовывает край алой ленты, аккуратно разглаженной и подшитой с противоположной стороны. Игла с красной ниткой быстро мелькает в Матрешенькиных руках. И вот чудо: два прекраснейших алых флажка, блестящих, сверкающих. Абсолютная радость, восторг и восхищение!
Матрешенька поскорей надела новую кофточку, сшитую ею специально к празднику, и мы, счастливые, быстро идем проходным двором и переулком к Бакунинской улице — главной улице нашего района, по которой в будни ходят трамваи, а в праздник — демонстрации, и у нас с Наташей в руках по прекрасному флажку, и все люди, знакомые и незнакомые, спрашивают:
— Где вы купили такие прекрасные флажки? Настоящие, шелковые!
Но только своим самым близким подругам, которых мы догнали возле Бакунинской: тете Нюре, тете Наташе, тете Марусе рассказала Матрешенька, что эти флажки — из старой красной ленты, которую давно не носит наша старшая сестра.
Мы успели вовремя. Звуки музыки приближались. Все громче и громче бухали барабаны, и гремели литавры, и громко пели трубы. И вот несут мимо нас сияющие трубы, идут, четко и не всегда четко отбивая шаг. И красные флаги колыхались, и поднимались красные полотнища на двух палках, и огромная лампа, а в ней тысяча маленьких. И разноцветные фигуры, огромные, гораздо больше нормальных людей, и плоские, черные с белым, из фанеры, махали руками и ногами.
И мы тоже махали своими флажками, и всем было весело.
И Матрешенька в новой кофте, с новой гребенкой, тоже смеялась, радовалась, и негромко, весело разговаривала о демонстрации со своими подругами — тетей Нюрой, тетей Наташей и тетей Марусей.
А по улице все шли и шли веселые люди, и развевались флаги, и гремела музыка.
ЯМЫ ДЛЯ ДЕРЕВЬЕВ
Если были весна, лето или осень, вообще, если росла трава, мы играли возле газона у стен дома, нам зелени хватало. Взрослым, наверное, нет, потому что они стали говорить об озеленении и решили посадить деревья. И стали копать ямы возле домов. Копали обычно, когда темнело. Наверное, когда все приходили с работы.
Очень глубокие ямы получались. Взрослые помещались в них где с головой, а где и с ручками. Мы только первые дни лазали и бегали по дну в этих ямах. Потом просто сидели на краю и смотрели вниз. Там было глубоко и темно. Иногда камушки и земля сыпались вниз, и в темноте не видно было, где упадут.
— А вот засыпем! Спихнем вниз и засыпем, как мертвеца! — хохотали мальчишки и примеривались спихнуть. Мы знали, что не спихнут, не засыплют, но пугались, хотя виду не показывали.
Мальчишки у нас во дворе разные. Есть такие, как Алик или Игорек — «комнатный мальчик». На дворе они занимались своим делом: играли в лапту, говорили о взрослых книгах: «Дети капитана Гранта», «Двадцать тысяч лье под водой», «Последний из могикан». Иногда снисходительно приходили к нам играть в казаки-разбойники. Особенно, когда проводили газ и мы лазали по трубам.
Еще были беспризорные мальчишки. У них были мамы и папы, но Матрешенька и мама называли их беспризорными. Да это и видно было сразу: одежда всегда серая, очень грязная, штаны всегда велики, а рубашки малы. Обриты наголо, туфли дырявые.
— Отец пьет, — вздыхала Матрешенька. — Матери-то мученье-то.
Они всегда лезли, дразнили, дергали за юбки. Одного из них, Вовку-Морковку, Матрешенька пожалела, привела к нам, умыла и посадила с нами за стол есть оладушки. Вовка ел много, вытирался рукавом, поглядывал на нас добрыми круглыми серыми глазами, шмыгал носом, вытирал его все тем же рукавом. Потом он сказал: «Больше не хочу, хватит», вылез из-за стола и стал смотреть с нами книги и играть на полу в игрушки. «У-у-у» — гудел он, двигая по полу деревянный грузовик, который давно лишился колес и давно уже выполнял роль кровати, где обычно спала лошадь — она как раз тут помещалась вместе с копытами и дощечками на колесах. Вовка доверху нагрузил машину и перевозил мебель.
— А вот кому не надо ли мебель перевезти из одного дома в другой? — кричал он.
Он все знал. Еще бы! Его папа был шофер.
— Еще приду, — сказал Вовка.
Вечером тетя Вика, его мама, устроила скандал. Она пришла с работы, из столовой, пьяная, подошла к Матрешеньке и стала кричать: