Рожок зовет Богатыря, стр. 5
— На, допей, — сказала она ему, будто он был маленький человек и все понимал. — Тебе надо побольше пить. Ты у нас вырастешь большой, как наш Богатырь, и у тебя тоже будут золотые рога... Мы его выходили и тебя выходим. А он-то был раненый, умирал совсем, да и то выходили. А ты здоровенький, только что маленький.
— Ты ему рассказываешь сказку? — улыбнулась Светлана.
— А как же! Он ведь сиротка, у него матки нет — умерла, — сказала Катя и погладила олененка своей загорелой, крепкой, с широкой ладонью рукой.
4
Это была не сказка.
— Олень бродил у самого моря. Была зима, тайга стояла черная и глухая. Шумел океан, загоняя в бухту пенную волну. Волна шла большая, но в бухте она стихала и уходила под ледяную кромку, окаймлявшую берег.
Загоны в совхозе обнесены высокой, крепкой изгородью из оцинкованной сетки. Через такую высокую стену не перескочит ни один олень. И к оленям из тайги никакой зверь не проберется. Бывает, что в мрачную, непроглядную ночь, а чаще на рассвете, волки воют около самой изгороди, ходят, рыщут взад и вперед, чуя оленей, щелкают зубами, прыгают на ячеистую проволочную стену, скребут ее когтями... А потом скрываются, как тени, в тайге, так и не добравшись до живого оленьего мяса.
Но случилось однажды так: подошел пантач к берегу залива. Он шел задумчиво, жевал нежные побеги на кустах, глодал сладкую кору и далеко отбился от стада. Он уже привык не бояться, он привык не прислушиваться к дальним лесным шорохам — шел и шел по берегу.
Изгородь концом упиралась в море. Волки изгородь не перескочат, по воде ее не оплывут — они не полезут в воду... Чего бояться оленю?
А волки и не стали перескакивать через изгородь и не стали прыгать в холодную, темную воду. Но ледяная закраина, слабо голубевшая в сумерках, легла им, как мостик, над водой. Они быстро пробежали по ней, обогнув изгородь, выскочили на берег и бросились на оленя... Жалобно простонал олень предсмертным стоном в притихшей черной тайге...
Катя замолкла. Девочки сидели на скамейке в тени навеса. Сопки, одетые густой зеленью леса, замыкали горизонт. Словно темное зеленое море взбушевалось кругом, подняло огромные волны, да так и застыло. Тянуло свежим и сладким запахом. Это цвели кусты леспедецы, любимицы пчел, — в ее маленьких розовых цветах было очень много меда.
— И загрызли? — с жалостью спросила Светлана.
— Да, почти загрызли, — ответила Катя. — Только тут как раз набежал Андрей Михалыч Серебряков, объездчик, Толин отец. Набежал, да и пальнул по волкам. Ну, волки бросили оленя, убежали.
— Одного... эта... застрелил, — вставил Антон. Услышав, о чем идет рассказ, он примостился около девочек.
— Ага, одного волка застрелили. А олень лежит в крови, встать не может...
Темные бархатные Катины глаза прищурены и смотрят куда-то вдаль, в тот зимний лес на побережье... Убитый волк, окровавленный снег, олень, который глухо стонет, пытается встать и снова падает...
— Ну и что же потом? — прервала Светлана. — Получше расскажи!
— Положили на сани да привезли, — сказал Антон. — Тяжелый был!
Солнышко так припекало, что Антон наконец снял свою фланелевую курточку и растянулся на траве. Хорошо так лежать да смотреть в небо...
— И чего тут эта... рассказывать-то?
— Ну, как привезли, как выходили — мне все интересно!
И опять зажурчал рассказ про оленя.
«...— Пристрелить его, — сказал ветеринарный врач Илья Назарыч, — все равно погибнет». А Сережа попросил: «Не надо стрелять, мы выходим». И Катя потихоньку сказала: «Мы же выхаживаем маленьких», А Васятка — тут еще мальчишка есть, сторожа сын — заплакал... Но никто их не слушал. Со взрослыми не поспоришь. Девчонки только хныкали, а у Сережи никакого красноречия нет. Он сказал один раз и замолчал. И Андрей Михалыч решил: «Да, придется пристрелить. А жаль! Пантач первых статей. Да и молодой еще...»
Вот тут и вмешался в дело Толя. Он катался с ребятами на лыжах, был весь в снегу. Он бежал домой, отряхивался на ходу и то и дело тер щеки и нос. Толя всегда трет щеки зимой — так ему мама велит, чтобы не отморозить.
Толя подбежал к саням, сразу все сообразил, поднял руку и сказал:
«Папа! Подожди! Я директора попрошу».
И побежал к директору.
Очень скоро Толя примчался обратно. Он еще издали махал рукавицей и кричал:
«Не стреляй, папа! Оставить! Оставить!»
«Ну что ж, оставим, — сказал Андрей Михалыч. — Только все равно нам его не выходить!»
Сережа подошел к оленю. И Катя подошла. Он глядит на них, а из глаз бегут слезы. Плачет. Прямо как человек...
Тут Сережа закусил губу чуть не до крови, сбросил пальто и давай с себя рубашку стягивать. Прямо на морозе стягивает рубашку, чтобы оленю завязать рану. Катя, глядя на него, даже зубами застучала от холода...
«Не рви рубашку, — сказал Илья Назарыч, — не понадобится».
Он снял с плеча свою докторскую сумку, промыл оленю рану, залепил ее чем-то — пластырем, наверно. Он ведь очень хороший врач: если берется лечить, то всегда вылечивает. Правда, здесь он считал, что и лечить не стоит, все равно оленю погибать...
— А вот и не погиб! — заключила Катя. — Выходили. Мы его хлебом кормили. Он у нас смирный был — пока болел. А выздоровел, ушел в стадо и знать никого не хочет. Только вот одного Сережу еще подпускает... Вырос, красивый стал! Настоящий Богатырь! Ему даже рога оставили — в Москву на выставку его повезем!
— А Толя? — живо спросила Светлина. — Он же, наверно, больше всех за ним ухаживал?
— Толя?.. — Катя задумчиво покачала головой. — Нет. У Толи всегда всяких дел много. Он тогда доклад делал на дружине — «Каким должен быть пионер». В каникулы во Владивосток ездил, на слет. А еще о дружбе доклад делал. Он у нас в школе все доклады делает. Ему некогда. Светлана встала.
— Катя, — попросила она, заглядывая в Катины глаза, — а можно мне того оленя посмотреть, а?
— Ну что ж! — сказала Катя. — После обеда Сергей с отцом пойдет рогачей кормить, и мы за ними увяжемся. А там на солонцы проберемся. Он постоянно приходит соль лизать. Вот и увидишь, какой он красавец!
— А их и летом кормят? Я думала, только зимой.
— И летом. Чтобы панты лучше росли. А как панты снимут — то на подножный! Хватит с них и травы!
Тихо в совхозе в полуденный перерыв. И в тишине кажется, что еще жарче пригревает солнце, еще нежней и слаще пахнут цветущие травы.
Но перерыв недолог. Вот уже постучали в било на горе. Вот пришли машины с комбикормом, прогудели по улице, пугая поросят и гусей.
А вслед за машинами спешит кладовщик Теленкин, отец Антона Теленкина, принимать комбикорм. Он невысокий, с брюшком, ходит, широко расставив руки, будто готовится схватиться с кем-нибудь врукопашную. Но лицо у него спокойное, румяное, и в морщинках около глаз ютится улыбка.
Прошел в свою пропахшую формалином лабораторию Илья Назарыч, продымил трубкой по улице, ни на кого не глядя, не замечая ничьих поклонов. Такая уж у него манера: навесит брови на глаза и ничего не видит кругом.
И далеко в оленьих парках-загонах запел рожок кормача Ивана Крылатова. Он пел, как птица, как необыкновенная птица с золотым горлышком, — протяжно, чуть-чуть печально, повторяя, две или три ноты.
Девочки бежали по зеленым тропочкам через светлую, нарядную ореховую рощу. Поднялись на вершину сопки. Тут на открытом склоне серебрилось овсяное поле. Снова спустились, перепрыгнули через узенький, звонкий ручей... Вот и парк. Дорогу им преградила изгородь.
— Иди за мной, — сказала Катя и побежала вдоль изгороди.
Она приоткрыла маленькую тяжелую калитку, скользнула в щель, пропустила Светлану. Калитка захлопнулась за ними.
Еле касаясь травы, девочки побежали вдоль ручья по склону. Ручеек вдруг разлился в маленькое круглое озеро. Над озером, под большими дубами стоял длинный навес, крытый тесом. Здесь лежали корма — сено, жмых, кукуруза... Сюда приходили олени зимой прятаться от буранов.