Ганнибал, стр. 61

— А теперь — как же теперь быть?

Он знал: он должен остаться верным ненависти к тому, что заслуживает лишь ненависти. Начало темнеть. В кабаке кто-то играл на лютне. Решение словно оживало, вырисовываясь столь же ясно, как стоявшая перед ним бутыль в соломенной плетенке.

— Я должен кое-что сказать Ганнибалу. Измена…

Слово было произнесено. Теперь он обрел новую надежду. Стало ясно, что именно давало ему право сидеть тут, быть исцеленным дружеской рукой и дымчатым вином, глядеть на огоньки корабля далеко в море. Это Ганнибал удержал руку Озмилка, иначе Дельфион не удалось бы так легко выбраться отсюда. Это Ганнибал все еще связывал руки Озмилку. Барак хорошо знал отца. Озмилк, несомненно, сказал себе: «Пусть мой проклятый сын пока покуролесит — эта женщина все равно прогонит его, когда у него кончатся деньги. А там и Ганнибал будет сокрушен, и тогда придет время и для оскорбленного отца заявить свои права, отомстить этой чужестранке, ставшей причиной моего горя». Барак почувствовал себя вдруг счастливым. Он понял, где его место. Он еще далеко не погиб.

— Отведи меня к Ганнибалу.

Герсаккон взял Барака к себе, предоставил ему комнату и предложил жить у него, сколько ему угодно. Утром он повел его к Ганнибалу, которому вкратце рассказал о разрыве Барака с отцом. Он оставил юношу наедине с Ганнибалом, и Барак сообщил Ганнибалу все, что ему было известно о заговоре, замышляемом олигархами вместе с Римом.

Герсаккон понял, что вся эта история с Бараком имела для него глубокий смысл. Она избавила его от мании преследования. Человек, вокруг которого он плел паутину своих фантазий, на поверку оказался всего лишь страдающим братом. Но вновь обретя ясность рассудка, Герсаккон все же чувствовал: что-то надо еще сделать, дабы полностью уничтожить в себе этот мучительный страх остаться наедине с женщиной, страх, охвативший его с невероятной силой после того, как он сжал руками горло молодой рабыни.

Оказавшись возле храма Танит и подняв глаза на один из многочисленных знаков богини, начертанных и выбитых на стелах и на вырезанных во исполнение обета деревянных табличках, он вдруг понял, что ему нужно. Он прошел через окружавшую храм галерею, мимо стены с нишами, где находились вычурные часовенки, ко входу в помещение жриц. Он стоял с минуту, глядя на девушек в голубых одеяниях, кидавших хлебные крошки ленивым рыбам, плавающим в водоеме с позолоченными стенками, и затем сказал привратнику-евнуху, что хочет видеть верховную жрицу. Он предстал перед уже немолодой женщиной с явно негритянскими чертами лица, в бледно-розовой тунике, перехваченной золоченым поясом и собранной складками под грудью, и в широкой обрядовой юбке Исиды, украшенной голубыми, золотыми и красными изображениями сложенных птичьих крыльев. С ее ушей свисали удлиненные конусы, прикрепленные к дискам и заканчивавшиеся маленькими шариками. Он объяснил ей причину своего прихода. Она слушала его, серьезная, темноглазая, и его слова падали будто во внимающую ему и все более затихающую лесную чащу; она облегчала его бремя и давала ему успокоение, медленно склоняя голову. Он внес положенную плату, и она позвала жрицу. Жрица была в накидке, состоящей из множества оборок, у нее были удлиненные, раскосые глаза и широкие бедра. Она взяла Герсаккона за руку и повела его внутрь мимо покоя, где было, ложе Змеи для причастий, которые давали жрицам их обновленную девственность. Знойное благоухание цветов трепетало, как барабанная дробь. Налево были кельи, куда входили храмовые блудницы, нагие, лишь с металлическими браслетами на ногах, украшенными изображениями полумесяца и бычьей головы. Но жрица проследовала дальше по проходу, в который свет попадал через слюдяные оконца, в маленький покой, где богиней был черный камень между двумя рогами освящения [79]. Здесь стоял запах морских водорослей и молока. Жрица зажгла фарфоровую курильницу, стоящую в углублении каменного пола. Она скинула одежды и окурилась ладаном, стоя над курильницей. Затем взяла зеленой краски и начертала Знак Танит на сокровенных частях своего тела, на пупке и на очень длинных блестящих коричневых сосках грушевидных грудей. Повязав вокруг своей талии шкуру со свисающим сзади коровьим хвостом, она накрыла лицо маской небесной коровы. Потом она приняла положение, предписанное обрядом изгнания духов, и спела песню, которая звучала как мычание коровы в ночи и сначала казалась страшной, а потом навевала покой. По ее телу пробегала легкая дрожь, словно тени летних облаков по земле, словно ветер, волнующий поле спелой пшеницы, словно рябь на морской глади. Страх перед неотвратимым насилием, преследовавший Герсаккона, стал проходить и исчез совсем, когда он почувствовал, что сливается со вселенной, сочетаясь с богиней, которая молвила: «Я — истина, я полна милосердия».

13

Сотовый воск был так хорош в этом году, что он сможет продать его торговому агенту какого-нибудь купца из Александрии для приготовления лекарств или красок. Он только что вернулся из поселка, сплошь состоявшего из глинобитных лачуг, где договорился с вождем племени о найме людей для работы на виноградниках. Вернувшись, он на минутку забежал домой повидаться с женой. Раб вкатывал в кухню большую амфору с тополевыми опилками. Девушки-рабыни расставляли ряды банок для консервирования гранатов. Одна из них тихо напевала:

Жена возилась по хозяйству, высоко заколов рукава бронзовыми застежками. Наслаждаясь этой картиной мирного труда, он забыл, зачем пришел, и решил налить себе кружку ячменного пива, но не успел выпить ее и до половины, как вдруг в дом влетел его младший сын и взволнованно крикнул:

— Где отец? Он еще не вернулся из деревни?

Азрубал вышел из тени и сказал, смеясь:

— Что случилось? Уж не боднул ли тебя старый козел? Или горные львы забрались к нам с юга?

— Горит роща у подножия Холма Одного Дерева!

Азрубал поставил кружку на стол и кинулся к выходу.

— Я не видал дыма! — воскликнул он.

Но теперь он его увидел и бросился в конюшню, крикнув сыну, чтобы тот послал всех к роще, даже девушек. Если огонь перекинется через холмы и побежит вниз по склону, поросшему сухим колючим кустарником, он быстро доберется до главной плантации олив. Азрубал не стал ждать, пока оседлают лошадь, вскочил ей на спину и поскакал в направлении серовато-коричневых и черных клубов дыма.

Поделом мне, — думал он, — за мою самонадеянность. Благосостояние одурманивает разум человека, оно как жирная, влажная почва, в которой сгниют корни любого ценного фруктового дерева. Он промчался мимо ямы, где хранился урожай пшеницы (здесь она по крайней мере была в безопасности от огня и мышей), и поскакал дальше по тропе, огибающей нижнюю часть виноградника, где лозы со зреющими кистями уцелели под знойными ветрами и гнули оберегавшие их подпорки. Азрубал надеялся, что трое рабов, копавших ямы для посадки саженцев олив, заметив первые клубы дыма, сообразили побежать к холму и начать борьбу с пожаром.

Да, они были там. Вот они ломают сучья вечнозеленого дуба. Потом они исчезли из поля его зрения. Теперь ясно был виден огонь, полоса всепожирающего красного пламени, из которого валит дым. Он проклинал себя за то, что не захватил с собой огниво. Удастся ли ему объехать бушующее пламя и выхватить из огня горящую головню? Тогда можно было бы поджечь кустарник с другой стороны и задержать огненный вал. Рабы натянули на лица туники, борясь с огнем на главном направлении пожара. Вдоль всей линии огня багровые языки пламени неудержимо устремлялись вперед, разлетаясь брызгами искр над пучками травы. Попадая на молодое деревцо, искры с шипением взбегали вверх по веткам, листья дымились, пламя бахромой обвивало ветви и ползло ввысь с угрожающим шипением и яростным треском. Когда же подоспеет подмога?