Румынские сказки, стр. 74
И сыграли они свадьбу такую, какую никто ещё на земле не видывал.
И жили они долгие счастливые годы в мире и согласии, а если правду говорят, что для Фэт-Фрумосов время не течёт, то они, быть может, и сейчас живут.
Барбу Делавранча
Негиницэ
Перевод М. Богословской
Жила-была на свете старуха, старая-престарая. И такая она была маленькая и сморщенная, что её едва было видно. Целыми днями вязала она чулки и мысленно молила господа бога подарить ей ребёнка. Ведь у неё был только старик муж, да и он то в лесу, то на гумне, то на базаре, а старуха день-деньской одна как сыч; и такая стояла в доме тишина, что у неё начинало в ушах звенеть. Старуха разговаривала сама с собой от скуки, сама себе отвечала на вопросы. И, нанизывая петельки, она смеялась над собой так, будто смеялась над кем-то другим:
«Дорого бы мы дали, если б у нас на старости лет был мальчик!»
«Неужто б ничего не пожалели?»
«Ничегошеньки».
«Значит, девочке ты была бы не рада?»
«Да как сказать — пожалуй, и девочке я была бы рада».
«Да, но ей надобно приданое».
«Нашлось бы и приданое, ведь у нас с дедом всё есть; да и много ли нам надо; три аршина полотна белого да два гроба, ей остались бы быки деда, плуг его да наш дом».
«Хорошо, тётушка, но где же такую девочку раздобыть? Сама знаешь — засохшее дерево плодов не даёт!»
Заохала старуха, засмеялась: «Ох-ох-ох! Хи-хи-хи! Всё можно вернуть, даже реки текут вспять по воле божьей, только молодость не возвращается. Чего не было вовремя, тому уж не бывать никогда. Я была бы рада даже маленькому мальчику, совсем крохотному».
«Ну, ты была бы рада и девчурке; ты бы нанизывала петельки, а она бы их распускала; ты бы сеяла муку, а она бы рассыпала; ты бы ставила котелок варить мамалыгу, а она бы его в огонь опрокидывала».
«Да уж я была бы рада и ребятёнку с кулачок величиной, лишь бы слышать, как он говорит мне “мама”, ведь такая в избе пустота, когда в ней только старик да старуха».
«Ну, а если он будет не с кулачок, а ещё меньше?»
«Ну что ж, я и такому буду рада».
И старуха захихикала:
«Ну и дурёха же я!»
«И впрямь дурёха».
«А если бы мальчик был с горошинку?»
Старуха засмеялась, запрокинув голову, но тотчас вздрогнула, услышав за дверью тонкий, обиженный голосок:
— А если он будет величиной с зёрнышко?
Старуха посмотрела по сторонам и, не увидев никого, перекрестилась.
— Ну что ж, — продолжал тот же голос, — я вижу, тебе не нужны дети.
Собралась старуха с духом и сказала:
— Нет, нужны… но где ты… кто ты?
— Кто я? — Негиницэ, [13] мысль людская. Я очень маленький и могу залезть людям в уши и подслушивать их мысли. Вот только что я сидел у тебя в правом ухе, а потом перебрался в левое, и уж как я хохотал, когда подслушал, что тебе взбрело на ум.
— Ну вот ещё выдумал. Что это мне взбрело на ум? Ровно ничего!
— Неправда, — смеясь, ответил Негиницэ, — человек говорит не всё, что думает. Если бы я не шепнул тебе, что засохшее дерево уже не даёт плодов, ты бы ещё бог знает что сказала…
Старуха зарделась.
— Не стыдись, матушка, не надо. Таков уж человек. В детстве он проказничает, потому что мал ещё, в молодости совершает безумства, потому что молод, а на старости лет ему остаётся только мечтать о безумствах, потому что он уже не может их совершать…
Старуха осмелела и, потеряв терпение, крикнула:
— Ну-ка замолчи, Негиницэ, да покажись-ка, я хочу тебя увидеть.
И тотчас она услышала такой звук, словно стрекоза пролетела или пчела прожужжала, и почувствовала на своей руке какую-то тёплую капельку.
— Вот и я!
Бедная женщина широко раскрыла глаза: если бы даже разверзлись небеса, то она не удивилась бы так, как в тот миг, когда увидела у себя на руке такое чудо.
Негиницэ был красив, как драгоценный камень, и мал как зёрнышко; глазки у него были точно синие искорки, а ручки и ножки тонкие, словно паутинки.
Старуха хотела было поцеловать Негиницэ, но он быстро вскочил ей на нос, а потом опять спрыгнул на руку.
— Тише, мама, тише, не раздави меня, — испугался он.
— Дай, я тебя поцелую: ты всю избу будто солнцем озарил, когда сказал мне «мама».
— Осторожнее, не проглоти меня.
Старуха поцеловала его.
— А как же ты ешь, Негиницэ, родненький мой?
— Я-то? Да я воздухом сыт. Вот до сих пор ел за королевским столом, и никто не знал об этом; и как я смеялся, когда видел, что все трепетали перед королями, а я прогуливался себе у них в ушах и узнавал все их мысли.
— А как они живут, дорогой? Почитай, не жизнь, а сплошной праздник?
— Куда там! Они умирают от обжорства, а бедняки — от голода. Беднякам плохо оттого, что им некому приказывать, а королям плохо, потому что надо приказывать очень многим. Простолюдины хватают тебя за шиворот и предают справедливому суду, если ты их обманываешь, а короли лишь поддакивают тебе, и даже больше того: они знают, что ты их обманываешь, но молчат, примиряются с этим — и пальцем не пошевельнут, — как шло, дескать, всё в государстве, пусть так и идёт.
— Послушай-ка, Негиницэ, но ведь тебе надобен целый год, чтоб пройти тот путь, который человек проходит за один день.
— Да вовсе нет. Я отдаюсь на волю ветру и плыву по воздуху, как по волнам. Иногда я перегоняю ласточек и несусь, точно серебряная стрела.
— А старик-то мой как обрадуется, — сказала старуха, — когда узнает, что у него теперь есть мальчик. Нынче вечером он напьётся на радостях.
— Что и говорить, — ответил Негиницэ. — Я хочу видеть отца сейчас же, сию же минуту.
Как услышала старуха слово «отец», порадовалась за старика своего и сказала Негиницэ:
— Наше гумно недалеко отсюда — вон там, на широком большом холме. Как заметишь шесть гнедых, что молотят пшеницу, так остановись — там и найдёшь моего старика.
— Ну, я пойду, — сказал Негиницэ.
И когда старуха открыла дверь, он, вытянув ручки и ножки, бросился в волны ветра и исчез, как искорка.
По пути встретил Негиницэ стадо коров. Он был большой озорник — прыгнул в коровий след на дороге и давай кричать:
— Эй, пастухи, вытащите-ка меня из этой преисподней, и я исполню все ваши желания!
Пастухи оглянулись на голос и подошли к Негиницэ, а один из них, самый злой и глупый, захотел его раздавить да что есть силы как даст ногой об землю! А Негиницэ быстро отскочил, и пастух, сильно ударившись, вывихнул себе ногу и застонал. Остальные же принялись колотить по земле дубинками, да так, что после каждого удара половина дубины со свистом отлетала в сторону.
— Не зевайте, а не то провороните коров! Мужики вы здоровенные, а умишко у вас убогий, головы ослиные! — захохотал Негиницэ и умчался по ветру.
Наконец добрался Негиницэ до гумна, где работал старик. Чтобы получше рассмотреть его, он взобрался к нему на нос. Старик обрадовался, но не так, как старуха. Опечалился тогда Негиницэ, и, чтоб придать себе вес в глазах старика, заявил:
— Ты не смотри, что я такой маленький! Конь куда больше мальчика, а всё же мальчик его оседлает!
Буйвол больше человека, а ведь человек надевает на него ярмо! Горы куда больше, чем овцы, а ведь овцы пасутся на них! Земля больше, чем плуг, а всё-таки плуг врезается в землю и рассекает её! Деревья-то больше, чем топор, а ведь топор сечёт их под корень. Ты вот больше меня, а утомился, пока ходил за конями по гумну, а посмотри-ка, как я погоню их, и даже без бича.
Подивился старик, но всё же повёл Негиницэ на гумно. Как пришли они туда, Негиницэ вскочил на коня и закричал: «Эй! но-но-но-о!», и потом перепрыгнул на другого, ущипнул его, ущипнул и третьего, и лошади помчались, да так, словно их двадцатью бичами стегали. Старик диву давался, а тут как раз проходил мимо купец, который направлялся в королевский дворец.
— Дед, — сказал купец, — я слышу, кто-то кричит: «Но-о! но-о! эй!» — но никого не вижу. Кто это так здорово лошадей погоняет?
13
Зёрнышко.