Румынские сказки, стр. 65
Сказка про Стана — виды видавшего
Перевод Г. Перова
Жил-был на свете человек немолодой, холостой, по имени Стан. Сызмальства оказался он среди чужих людей, не знал ни отца, ни матери, ни родных, от которых мог бы ждать помощи и защиты.
Скитаясь бесприютным мальчишкой, побираясь от двери к двери, нашёл он себе наконец пристанище в большом, красивом селе.
Тут, служа верой и правдой то одному, то другому, скопил он себе к тридцати с лишним годкам деньжат немного, завёл овечку, другую, телегу с волами и корову молочную. Потом хатенку себе поставил и стал работать уже на себя, оставшись в том селе навсегда. Как говорится: и камень мхом обрастает, если долго на месте лежит.
Когда же оказались у парня и дом и добро в достатке, то вовсе о покое забыл он, не стал на месте сидеть, как вода не стоит на камнях, и сон его почти не брал, до того он был к работе ретив. Не успеет с одной стороны приехать, как уже в другую едет, и со всеми делами своими в одиночку справляется. Конечно, нелегко ему было. Некому без него за домом и за скотиной как следует присмотреть. Но что было делать бедняге? Не разорваться же, ведь только-только своим очагом обзавёлся, а сколько пришлось вытерпеть, пока обрёл он свой дом, один господь-бог знает! Вот и метался он во все стороны, работал, сколько сил хватало, только бы нужды не знать, а там уж видно будет.
Всё бы ничего, да тоска одолела. В будние дни ещё куда ни шло, с головой в работу уходил и скучать забывал. Зато в долгие зимние ночи, когда метель завывала жутко, да если ещё праздник вдобавок выдавался, не знал он, что делать, куда приткнуться. Как в песне поётся:
Уж так, видно, создан человек, что не жить ему одному. Много раз задумывался он о женитьбе, но стоило ему вспомнить, сколько натерпелись другие от своих жён, как сразу одолевали его сомнения и откладывал он со дня на день, с четверга до дождичка, это, как говорил он, щекотливое дело и обдумывал его со всех сторон… Одни говорят, что жена — мешок бездонный. Что бы это значило? Других послушать — избави, боже, от жены ленивой, лживой и расточительной; третьи ещё невесть чем стращают, не разберёшь, чему верить, чему нет. Правда, случалось мне немало и мужчин видеть безвольнее и слабее самой слабой женщины… Нередко он спохватывался, что сам с собой разговаривает, будто тронутый… а всё решиться не мог: жениться ему или нет?
То, говорит, осенью женюсь, то зимой, то весной, то летом, то снова осенью, когда листья увянут; а между тем уж и сам начинает вянуть, — а всё холостой, с женитьбой ни с места. А ведь как говорят? До двадцати годов человек сам женится; до двадцати пяти — другие женят; до тридцати баба сосватает; а уж после тридцати только чёрт с этим делом справится.
Так оно и случилось с нашим молодцом — ни сам не женился, ни друзьям, ни даже бабам — уж на что они бедовые, и притворщицы, и въедливые — не удалось женить его.
Был Стан нрава молчаливого, но уж когда говорил словечко, то было слово словом, и к месту оказывалось, и не каждый с ним спорить мог.
Немало было охотников заполучить его в зятья, но парень был себе на уме, нелегко на уговоры поддавался. Со временем наскучило это и друзьям и бабам, и махнули они на него рукой, дескать, пусть сам с собой делает, что хочет.
Вот как-то встаёт парень ни свет ни заря, готовит себе мамалыгу с брынзой и что ещё бог послал, кладёт еду в торбу, запрягает волов, говорит «помоги, боже» и отправляется в лес по дрова. На рассвете добрался до леса, нарубил дров, нагрузил телегу доверху, верёвкой стянул накрепко и, покамест волы кормились, сам присел перекусить. А когда наелся досыта, остался у него кусочек мамалыги, и, скатав его в комок, сказал себе: «Чего его домой таскать? Положу лучше на этот пенёк. Может, найдёт его тварь какая, съест и спасибо скажет». Положил мамалыгу на пень, запряг волов, снова «помоги, боже» сказал и к полудню двинул домой. Только из лесу выехал, буря поднялась страшная, дождь со снегом пополам — зги не видать ни впереди, ни сзади. Просто гнев божий — собаки не выпустишь во двор, не то что человека! А чёрту того и надо.: в такую непогоду каждый терпенье может потерять и против воли в грех впасть.
В тот день Скараоский, главный над всеми чертями, готовясь, как обычно, к своим гнусным делишкам, дал приказ всем слугам своим разбрестись кто-куда и повсюду — на море и на суше — сеять вражду меж людьми и всякие мерзости творить.
Рассыпались черти с быстротой молнии во все стороны. Один из них помчался в леса — не удастся ли там каких бед натворить: кого подстрекнуть против господа-бога, кому дышло или что другое в телеге сломать, кому вола покалечить, а иных в драке стравить, пока не убьют друг друга, — и другие всякие подлости учинить, какие вытворяет нечистая сила.
Как управились остальные черти, не внаём, но только тому, кто в лес пошёл, не повезло в тот день. Уж как он из кожи ни лез, как ни изворачивался, пытаясь свой хвостик в людские дела сунуть, а всё зря. Куда ни ходил — всё впустую.
Разнюхивая то тут, то там, к вечеру наконец набрёл он на колею. Пошёл потихоньку по следу, добрался до того самого места, где Стан дрова нагрузил. Только место нашёл, потому что парень, как сказано, давно уже из лесу уехал.
Видя, что и тут неудача его постигла, заскрежетал чёрт зубами с досады, не зная, как быть, как с пустыми руками к Скараоскому явиться; к тому же от долгой ходьбы голова у него кругом шла, а от голода живот свело.
Стоит он мрачный, растерянный, вдруг видит на пне комок мамалыги. Обрадовался нечистый — проглотил мамалыгу, не пикнул. А после, уразумев, что делать ему тут больше нечего, с поджатым хвостом вернулся к хозяину. Как явился в ад, так его Скараоский спрашивает:
— Ну, сынок, как успехи? Сколько душ заарканил? Ну-ка, отчитывайся!
— Да почти ничего, хозяин, — смущённо ответил чёрт, весь дрожа от страха. — Видать, в недобрый час я отправился. Уж очень была погода отвратная, только один человек в лес сегодня пошёл. Да и тот улизнул от меня, слишком поздно я на его след напал. Счастье ещё, что нашёл я кусок мамалыги на пне и съел, потому что в брюхе у меня с голоду так и урчало. А больше ничего, ваша тёмность, не знаю.
— Ах ты, нечисть поганая! Небось мамалыгу-то слопал, а что сказал тот, кто мамалыгу на пень положил, известно ль тебе?
— Ничего не известно, хозяин.
— О чём же ты думаешь, если даже не знаешь, что смертные говорят? Уж так и быть, расскажу тебе, хоть и не был я в лесу, как ты. Вот что молвил он: «Кто эту мамалыгу съест, пусть спасибо скажет». Сказал ты что-нибудь, когда съел?
— Ничего не сказал, хозяин.
— Ах, так?! Тебе бы в мысли людей проникать, а ты и того не знаешь, что вслух они говорят. Могу ли ещё надежду держать на вас всех? Ну, да ладно, найду на тебя управу! Будешь знать в другой раз. Ступай тотчас к тому человеку и служи ему верой и правдой три года, куда бы он тебя ни поставил. Жалованье деньгами не бери, а уговорись, что по истечении срока унесёшь из его дома, что захочешь. И чтобы оно пригодилось тут Адовой Пятке, а то у неё все подпорки прогнили… Посмотрим, хватит ли у тебя ума взять, что нужно? А теперь марш! Готово?
— Готово, хозяин, бегу!
Пробежался чертяка по аду, заглянул к Адовой Пятке, посмотрел, чего не хватает, и помчался со всех ног выполнять приказ Скараоского. А неподалёку от хаты Стана обернулся он мальчуганом лет восьми, в городской одёжке, и побрёл, поёживаясь, к калитке. Стан как раз снял котелок с огня, собирался мешать мамалыгу. Вдруг слышит, собаки на кого-то накинулись, разорвут, не иначе. Вглядывается — что такое? Мальчуган от собак на ворота забрался. Побежал Стан к воротам, кричит:
— Цыц, Хормуз! Назад, Балан! Сюда, Зурзан! Марш, чёртовы шавки! А ты откуда, кроха? И чего тебе тут надо, собачья гроза?