Фатерланд, стр. 54

Марш закрыл книгу.

– Думаю, это ещё одна деталь к твоему материалу для печати.

– К тому же весьма интересная. В мире всего девять работ, бесспорно принадлежащих кисти Леонардо. – Она улыбнулась. – Если только удастся выбраться отсюда.

– Не беспокойся. Выбраться я тебе помогу.

Ксавьер лег, закрыв глаза. Немного спустя он услышал, как Шарли положила книгу, потом вернулась в постель и прижалась к нему.

– А ты? – прошептала она ему на ухо. – Ты со мной не поедешь?

– Сейчас нельзя говорить. Не здесь.

– Извини. Забыла. – Она кончиком языка дотронулась до его уха.

Марша словно током пронзило.

Ее рука легко легла ему на ногу. Пальцы побежали между ног. Он что-то прошептал, но снова, как и в Цюрихе, она приложила к его губам палец:

– Условия игры – ни звука.

Потом, не в состоянии уснуть, он слушал ее; как она дышит, время от времени невнятно, словно где-то далеко, бормочет. Во сне она со стоном повернулась к нему. Рука мотнулась по подушке, защищая лицо. Казалось, она ведет свой, известный одной ей бой. Марш погладил спутанные волосы, подождал, когда её оставит злой дух, кто бы он ни был, и тихо выскользнул из-под простыней.

Голым ногам на кухонном полу было холодно. Он заглянул в пару шкафов. Пыльная посуда и несколько начатых пакетов со съестным. Холодильник очень старый, можно подумать, позаимствован из какого-нибудь института биологии: его содержимое покрыто синим пухом и экзотическими пятнами плесени. Ясно, что кухонные заботы не занимали здесь большого места. Он вскипятил чайник, ополоснул кружку и всыпал в неё три ложки растворимого кофе.

Стал бродить по квартире, прихлебывая горький напиток. В комнате постоял у окна, немного отдернув занавеску. На Бюловштрассе ни души. Была видна слабо освещенная телефонная будка, позади неё различались очертания входа на станцию. Он отпустил занавеску.

Америка. Такая перспектива никогда не приходила Ксавьеру в голову. Когда он подумал о ней, в мозгу непроизвольно возникли предусмотрительно созданные доктором Геббельсом образы. Евреи и негры. Капиталисты в цилиндрах и дымные заводы. Нищие на улицах. Бары со стриптизом. Гангстеры, стреляющие друг в друга из громадных автомобилей. Закопченные трущобы и современные джаз-оркестры, оглашающие гетто звуками, похожими на полицейские сирены. Белозубая улыбка Кеннеди. Темные глаза и белые руки и ноги Шарли. Америка.

Он зашел в ванную. Стены в пятнах от воды и мыльной пены. Всюду флаконы, тюбики и баночки. Таинственные женские принадлежности из стекла и пластмассы. Марш уже давно не видал всех этих дамских штучек и потому почувствовал себя неловко. Он был здесь чужаком – неуклюжим представителем другого животного вида. Брал в руки разные вещицы, нюхал, выдавил каплю белого крема и растер между пальцами. Этот её запах смешивался с другими, оставшимися на его руках.

Завернувшись в большое полотенце, он присел на край ванны и задумался. Слышал, как несколько раз Шарли вскрикивала во сне: в голосе слышался неподдельный страх. Что это – воспоминание или предчувствие? Хотелось бы знать.

2

Около семи Марш вышел на Бюловштрассе. Его «фольксваген» стоял в сотне метров слева, у мясного магазина. Хозяин вывешивал в витрине упитанные туши. Груда кроваво-красных сосисок на подносе у его ног напомнила Маршу о другом.

О пальцах Глобуса, вот о чем. И об огромных мозолистых кулаках.

Он наклонился над задним сиденьем «фольксвагена», достал чемодан. Выпрямляясь, быстро взглянул в обе стороны. Ничего особенного – обычные приметы раннего субботнего утра. Большинство магазинов открывались вовремя, но после обеда все они закроются по случаю праздника.

Вернувшись в квартиру. Марш снова сварил кофе, поставил кружку на столик у кровати Шарли и пошел в ванную бриться. Через пару минут он услышал, как она подошла сзади. Обхватив его руками, прижалась грудями к голой спине. Не оборачиваясь, он поцеловал ей руку и написал на запотевшем зеркале: «УКЛАДЫВАЙ ВЕЩИ, НЕ ВЕРНЕМСЯ». Стерев текст, он отчетливо увидел её – спутанные волосы, полузакрытые глаза, черты лица ещё не разгладились от сна. Она кивнула и побрела в спальню.

Марш переоделся в штатское, в котором был в Цюрихе, за одним исключением: положил «люгер» в правый карман теплой куртки. Куртка, купленная давно по дешевке на распродаже имущества вермахта, была достаточно мешковатой, чтобы скрыть оружие. Он мог бы даже незаметно целиться, по-гангстерски держа руку в кармане. «О'кей, приятель, давай», – усмехнулся про себя. Опять Америка.

Возможное присутствие микрофона мешало их сборам. Они молча двигались по квартире. В десять минут девятого Шарли была готова. Марш забрал из ванной приемник, поставил на стол в комнате и прибавил громкости. «Судя по присланным на выставку картинам, некоторые видят вещи не такими, какие они есть, – эти люди видят луга синими, небеса зелеными, облака ядовито-желтыми…» В утреннее время было принято воспроизводить по радио самые исторические речи фюрера. Эту речь с нападками на современных художников на торжественном открытии Дома немецкого искусства в 1937 году передавали каждый год.

Несмотря на безмолвные протесты Шарли, Марш вместе со своим захватил и её чемодан. Она надела свой голубой плащ. На одном плече висела кожаная сумка. На другом болтался фотоаппарат. Обернувшись на пороге, бросила последний взгляд на свое жилье.

«Эти художники либо действительно видят вещи такими и верят в то, что они изображают, – тогда только остается спросить, как возник этот порок зрения, и, если он передается по наследству, министру внутренних дел придется позаботиться о том, чтобы такой ужасный порок не имел будущего, – либо, если они не верят в реальность таких ощущений, а лишь по другим соображениям хотят навязать их нации, тогда это забота уголовного суда».

Под громкий смех и аплодисменты они захлопнули дверь.

Спускаясь по лестнице, Шарли шепотом спросила:

– И как долго это продолжается?

– Весь конец недели.

– Вот обрадуются соседи!

– Ага, но пусть кто-нибудь попробует попросить тебя выключить радио!

Внизу, как часовой на посту, стояла привратница – в руке бутылка молока, под мышкой номер «Фелькишер беобахтер». Пристально глядя на Марша, она обратилась к Шарли:

– Доброе утро, фрейлейн.

– Доброе утро, фрау Шустерманн. Это мой кузен из Аахена. Собираемся запечатлеть сцены стихийного празднования на улицах. – Она похлопала рукой по фотоаппарату. – Пошли, Гаральд, а то пропустим начало.

Старуха продолжала хмуро разглядывать Марша, а он думал, узнала ли она его. Вряд ли – скорее всего, запомнила только форму. Немного погодя она с ворчанием заковыляла в свою каморку.

– Врешь весьма правдоподобно, – заметил Марш, когда они вышли на улицу.

– Журналистская выучка. – Они поспешили к «фольксвагену». – Наше счастье, что ты не в форме. Тогда бы без вопросов не обошлось.

– Не станет же Лютер садиться в машину, за рулем которой сидит человек в форме штурмбаннфюрера СС. Скажи, похож я на посольского шофера?

– Только с самой важной машины.

Он уложил чемоданы в багажник. Сидя в машине, прежде чем запустить мотор, сказал:

– Ты понимаешь, что больше не сможешь вернуться? Независимо от того, удастся наш план или нет. Раз помогаешь перебежчику, значит, подумают они, шпионка. И речь пойдет уже не о высылке. Дело куда серьезнее.

Она беспечно махнула рукой.

– Во всяком случае, мне всегда было наплевать на это место.

Марш включил зажигание, и «фольксваген» влился в утренний поток машин.

С большой осторожностью, каждую минуту оглядываясь, нет ли кого на хвосте, они добрались до Адольф-Гитлерплатц без двадцати девять. Марш сделал круг по площади. Рейхсканцелярия, Большой зал, здание штаба верховного командования вермахта – все казалось привычным: блестели каменные стены, маршировали часовые; все те же режущие глаз диспропорции.