Джордж Бернард Шоу. Афоризмы, стр. 7

О МУЗЫКЕ

Ад вымощен музыкантами-любителями.

И всего-то надо перестрелять какую-нибудь дюжину лиц, чтобы оставить Лондон без единого хорошего оркестранта.

Вытерпев долгую нервотрепку фортепианного вечера, я знаю один способ остыть и успокоиться: пойти к опытному зубному врачу.

»Полет валькирий», вступление к третьему действию «Лоэнгрина», финал Седьмой бетховенской симфонии – прославленные шумы и громы, понятные с первого же раза всякому ослу.

Второразрядные Вагнеры еще более претенциозны, а значит, и более невыносимы, чем были второсортные Моцарты.

Гендель обладал даром убеждать. Когда звучит его музыка на словах «восседающий на своем извечном престоле», атеист теряет дар речи; и даже если вы живете на авеню Поль Бер и презираете подобные суеверия, вы начинаете верить в Бога, посаженного на вечный престол Генделем.

Когда Гендель говорит вам, что во время исхода евреев из Египта «не было ни единого недугующего во всех коленах их», то совершенно бесполезно сомневаться в этом и предполагать, что уж один-то еврей наверняка хворал гриппом. Гендель этого не допускает: «Ни единого недугующего не было во всех коленах их», и оркестр вторит этим словам резкими громовыми аккордами, обрекающими вас на безмолвие.

Вот почему все англичане верят, что теперь Гендель занимает высокое положение на небесах. Если это верно, то le bon Dieu [«боженька»] относится к нему так же, как Людовик XIII относился к Ришелье.

Многие поклонники Моцарта не выносят, когда им говорят, что их герой отнюдь не был основателем династии. Но вершин искусства достигают последние в роде, а не первые. Почти каждый может что-то начать; трудно закончить начатое – создать нечто такое, что уже нельзя превзойти.

В 1991 году всем станет ясно, что Вагнер завершил музыку XIX столетия, или Бетховенскую школу, но отнюдь не был зачинателем музыки ХХ века; точно так же самые совершенные произведения Моцарта – это последнее слово XVIII столетия, а не первое XIX.

Об «Искуплении» Гуно:

Пьеса совсем не скучна, если вы проявите осторожность и, сильно запоздав к началу, уйдете задолго до конца.

Есть жертвы, которых нельзя требовать от человека дважды. «Реквием» Брамса – в их числе.

Успех «Отелло» свидетельствует не о том, что Верди сумел подняться до уровня Шекспира, а о том, что Шекспир мог иногда опуститься до уровня Верди. Не опера написана в стиле Шекспира, а пьеса написана в стиле итальянской оперы.

О двух оперных «Фаустах»:

Гуно приспособил «Фауста» к музыке, а Бойто – музыку к «Фаусту».

Об опере «Евгений Онегин»:

Чайковский отчасти обладает склонностью своего соотечественника Рубинштейна извлекать слишком многое из дешевого, второсортного музыкального материала.

О Байрейтском оперном театре:

В Байрейте музыкальные драмы исполняются так, что напоминают серьезные парламентские дебаты, причем изложение поэтической темы приобретает все качества хорошей речи на тему о бюджете.

Люди воображают, что четыре тысячи певцов производят в четыре тысячи раз более сильное впечатление, чем один певец. Это – заблуждение. С тем же успехом можно было бы утверждать, что 4000 стройных инженю в 4000 раз стройнее одной.

О МУЗЫКАЛЬНОЙ КРИТИКЕ

Я предложил вести музыкальную рубрику только потому, что хотел писать о музыке так, чтобы даже глухие ею заинтересовались.

В царстве глухих и одноухий – король.

Я выдержал семь лет борьбы с лондонской музыкой.

Различие между праздностью персидской кошки и лямкой извозчичьей клячи не больше, чем различие между обязательным, раз или два в неделю, хождением театрального критика на спектакли и утомительной ежедневной беготней музыкального критика с трех часов пополудни, когда начинаются концерты, и до двенадцати ночи, когда заканчивается опера.

Ухо критика – гораздо более деликатный орган, чем гортань певца.

Соскучившись по головной боли, я как-то вечером вспомнил, что давно не был на концерте.

Я отношусь очень снисходительно к небезупречной нравственности. Но к небезупречному искусству у меня нет снисхождения. Когда тромбонист ленится сыграть фразу толково, я вскипаю ненавистью к нему. Но я с легкостью прощу ему двоеженство.

Я бы очень хотел, чтобы ученые научили критиков объяснять, почему один и тот же человек поет в опере, как гений, а играет, как провинциал; или, наоборот, почему он может истолковать пьесу, как ученый и философ, а поет в ней, как усовершенствованный паровозный гудок.

О корнетисте, игравшем возле пивной:

Человек играл прочувствованно, с большим вкусом, но, к удивлению моему, повел себя полным невеждой в своей профессиональной этике. Когда он подошел с протянутой шляпой, я ему растолковал, что я – пресса. А он стоит: все ждет – может, я заплачу за развлечение.

ОБ ОБРАЗОВАНИИ И НАУКЕ

Дайте суеверному человеку науку, и он превратит ее в суеверие.

Наука всегда оказывается не права. Она не в состоянии решить ни одного вопроса, не поставив при этом десятка новых.

Если мой сосед бьет свою жену ежедневно, а я – никогда, то в свете статистики мы оба бьем свою жену через день.

Человек, который держит при себе все не стоящее запоминания, достигает иногда самой высокой из университетских степеней. И единственное, что можно сделать с таким человеком, это похоронить его.

Школьник, употребляющий своего Гомера на то, чтобы запустить им в товарища, делает из него, быть может, наиболее разумное и безопасное употребление.

Великие общества созданы людьми, ставившими крестик вместо подписи, и разрушены людьми, сочинявшими латинские стихи.

Мой отец, вероятно, окончил какую-то школу, потому что он умел читать, писать и неверно вести счета.

Я прихожу в бешенство от одной мысли о том, сколько бы я всего узнал, если бы не ходил в школу.

Сведения, полученные мной в школе, сводились к тому немногому, чему узник может научиться у своих товарищей.

Если умыть кошку, она, многие говорят, никогда больше не станет умываться сама. Человек никогда не научится тому, чему его учат.

Когда человек преподает науки, которых он сам не знает, ученику, не имеющему к ним никакой наклонности, и затем выдает свидетельство об успешном окончании курса, то считается, что тем самым ученик приобрел образование, достойное джентльмена.

Учебник можно определить как книгу, непригодную для чтения.

Дорога к невежеству вымощена роскошными изданиями.

Интеллект – это страсть. Декарт, несомненно, извлекал из жизни больше радостей, чем Казанова. Гамлет жил интереснее, чем кавалер де Грие, пытавшийся посвятить всю жизнь любви к Манон Леско да еще картежной игре.