Жарким кровавым летом, стр. 76

Но у Эрла оставалось еще одно, последнее дело к своему отцу. Карло отчетливо представлял себе ход мыслей Эрла. Эрл отправлялся на тихоокеанский театр военных действий, где его почти наверняка ждала смерть. Его дивизия к тому времени уже получила приказ о захвате Гуадалканала. Он никак не рассчитывал пережить грандиозную войну в Тихом океане, поскольку после Гуадалканала нужно было захватывать сотни других островов с непроизносимыми именами, точки на карте, на которые раньше никто и никогда не обращал внимания. Перед ним расстилался грандиозный архипелаг насилия, где человека ждала верная гибель. Но он был обязан сполна отплатить человеку, который истязал его и, что еще хуже, истязал его младшего брата, когда там не было Эрла, чтобы остановить это зло.

И Эрл должен был знать об «оружии Иисуса», о хитроумной выдумке отца с подвязкой, к которой крепился спрятанный в рукаве крошечный серебристый револьвер.

Перед мысленным взором Карло предстали события, которых, как он очень надеялся, на самом деле не было, хотя логика неопровержимо доказывала, что, скорее всего, случилось именно так: в январе 1942 года Эрл отправляется в самовольную отлучку, выслеживает по игорным заведениям и притонам разврата Хот-Спрингса своего собственного отца и в последний раз встречается с ним лицом к лицу, выходит против чудовища.

Неужели Эрл был отцеубийцей?

Эта мысль ужасала Карло больше, чем что бы то ни было во всей его жизни, но он знал, что должен найти правду.

36

Когда имеешь дело с Джонни, вопрос всегда упирается в деньги. Джонни рассчитывал на очень хорошую, по-настоящему очень хорошую оплату, а также требовал с Оуни доплаты за принадлежность последнего к английской нации. Он называл эту доплату премией за Картофельный голод [50] – 20 000 долларов сверх оговоренного гонорара только за то... только за то, что землякам его предков, жившим сто лет назад среди болот графства Мейо, пришлось пережить действительно очень тяжелые времена.

– Старина, – возражал Оуни, – мои предки тогда торговали рыбой и мели улицы в трущобах Уэст-Энда. Сомневаюсь, что у них в то время было отложено хоть полпенни. Это высокие лорды уничтожили урожай картофеля и обрекли ваших людей умирать на речных отмелях.

– Ах, – сказал Джонни, прямо-таки светящийся от удовольствия, – если бы вы, английские лавочники, набрались смелости свергнуть этих педерастов в напудренных париках, а потом сделали настоящую революцию, нам не пришлось бы бежать в трущобы Нью-Йорка и устраивать себе новую жизнь. Мы все жили бы теперь во дворцах.

«Мы и живем теперь во дворцах, малыш», – подумал Оуни, но не стал говорить этого вслух. Спорить с Джонни казалось глупо и бессмысленно, так что сделка была заключена, и Ральф принес Джонни еще один мятный джулеп. Они с Оуни сидели на балконе апартаментов Оуни, высоко над шумной на склоне дня Сентрал-авеню. Внизу катились по широкой асфальтовой полосе автомобили, рядом ласково ворковали голуби.

– Я вижу, гора все так же хороша, – заметил Джонни, глядя за громаду «Арлингтона», на Северную гору, которая, осененная сосновыми лесами, возвышалась сразу же за домами; все источники – двадцать одна штука – продолжали неутомимо извергать горячую минеральную воду, как делали это с незапамятных времен.

– Город изменился за шесть военных лет, ведь правда, Джонни? – осведомился Оуни.

– В сороковом это все еще был город времен Депрессии. А теперь он стал современным. Теперь он хорош. Могу поспорить, что по ночам небо над ним светится.

– Ты совершенно прав.

– Теперь расскажи мне об этих малых, которые тебе так досаждают. Вроде бы они похожи на черно-коричневых [51], которых вы, бритты, выставили против нас в двадцатых годах.

– Тебе лучше знать, Джонни, – ответил Оуни.

– Это точно. Я был в графстве Мейо и в пабах западного Дублина, бегал вместе с моими братьями с «льюисами» и «томпсонами»; мы охотились на них, а они охотились на нас. Черно-коричневых я просто ненавижу. Уверен, что они не принесли людям ничего, кроме страдания. Они сжигали, они грабили, они пытали. Ночные всадники, скрывающие свои имена, чтобы до них было труднее добраться, очень скрытные, хорошо вооруженные. Ну как, похоже, а?

– В общем, почти, – сказал Оуни. – Эти парни никого не пытают. И не поджигают. Хотя наверняка грабят. За два месяца они уже обошлись мне в сотню грандов [52] потерянного дохода.

На самом деле эта сумма приближалась к тремстам тысячам, но Оуни знал, что, если он назовет Джонни истинные цифры, тот молниеносно произведет вычисления стоимости вопроса и потребует заметно увеличить гонорар. Таков уж был Джонни: он держал все козыри, и ему это нравилось.

Черные, как вороново крыло, волосы Джонни были зачесаны назад и сверкали от бриллиантина, его загорелое оливково-желтое лицо светилось румянцем, говорившим о хорошем здоровье. Даже в свои сорок семь он был бодр, энергичен, красив как дьявол. Он был одет в сшитый на заказ двубортный костюм из серой фланели, и его ботинки тоже были сделаны на заказ. Когда он улыбался, небо становилось светлее от сияния этой улыбки. Джонни любили все. Было трудно не любить Джонни. Он участвовал в Первой мировой войне, в ирландских волнениях, где начал овладевать своими черными умениями, а с 1925 года стал практиковать свою смертоносную магию на этих берегах. Мужчины стремились выпить с ним, женщины поголовно рвались переспать с ним. Но как ни странно, столь одаренный Богом человек обладал одной мелкой слабостью: он очень любил деньги, заработанные другими, и если кто-то или что-то стояло у него на пути к этим деньгам, он не испытывал ни малейшей растерянности или сомнений перед тем, как нажать на спусковой крючок своего «томпсона» и устранить препятствие смертоносной струей свинца. Он не имел ни малейшего представления о том, что такое раскаяние. Его мышление было устроено по-другому. Он убил тридцать девять человек, в большинстве своем это были офицеры полиции, или охранники банков и предприятий, или немецкие солдаты, или британские солдаты, но иногда пули летели мимо целей и разили невинных посторонних людей. Для него это тоже ровно ничего не значило.

– Итак, Оуни, расскажи мне об этих темных парнях, и мы примемся за защиту твоих денег.

Оуни подробно рассказал о ходе перестрелки в «Мэри-Джейн», признавшись, что обескуражен тем, как наступавшие с более легким оружием умудрились одержать победу над теми, кто оборонялся с оружием куда более тяжелым.

– Знаешь, ваша ошибка состояла в выборе места для засады, – сказал Джонни. – «Максим», конечно, прекрасное оружие, об этом после Первой мировой не знает только круглый дурак, но ему обязательно нужно широкое поле обстрела, и для него нужно очень тщательно выбирать позицию. А стрельба вниз по лестнице не дает вообще никакого толку, только сводит твои шансы почти до нуля. Я вижу, что тебе, Оуни, никогда не приходилось готовить засаду на хорошо обученных людей, точно? И всей этой воровской шайке с гор тоже.

– Полагаю, что нет.

– Этот ваш герой не перетрусил и к тому же знал, что баллистические качества его оружия позволяют стрелять сквозь деревянные перегородки и перекрытия. Он дождался, пока не кончилась лента, и расстрелял всех, кто был на лестничной клетке. И после этого вы были обречены. Герман скажет тебе, когда доберется сюда, что в умелых руках автоматическая винтовка «браунинг» – это самое лучшее оружие.

– Но что же нам все-таки делать? Боюсь, что время у меня на исходе. Я пригрозил, что начну взрывать Ниггертаун, чтобы удержать их от налетов, но ведь никому, кроме ковбоя, до черномазых нет никакого дела. Рано или поздно они перестанут считаться с этой угрозой, и даже ему придется взяться за старое. А если они доберутся до центральной конторы, деньги очень быстро иссякнут и у меня начнутся огромные неприятности.