Жарким кровавым летом, стр. 69

– Вы серьезно считаете, что можете напугать меня? – спросил Оуни. – Я сражался на улицах с пушками и ножами. Я выбился среди других банд в самом жестоком городе на земле. Когда ведешь войну с совершенно сумасшедшим ирландским парнем по прозвищу Бешеный Пес, который жаждет твоей крови, и ты остаешься в живых, а он умирает, то, позвольте уж мне так заявить, можно смело сказать, что ты кое-чего добился. И ведь Бешеный Пес был только одним из многих.

– Треп недорого стоит. Мы говорим свинцом.

– Теперь выслушайте меня, ковбой... О, привет, судья Легранд. – Оуни помахал бокалом с шампанским проходившему мимо политикану и одарил обаятельнейшей улыбкой и судью, и мэра О'Донована, который шел рядом с ним. – И выслушайте внимательно. На следующий день после очередного вашего налета начнут рваться бомбы. В негритянском городе. Погибнет двадцать, а может быть, тридцать негров. Все будут думать, что это устроено какими-нибудь ночными всадниками или же ребятами в капюшонах. Будет проведено расследование, результат которого, я думаю, можно благополучно предсказать заранее: результата просто не будет. Но вы, мой друг, и я, мы с вами будем знать: это вы убили тех негров. И будете убивать все больше и больше. Так что, боюсь, это вам придется покинуть город. Или улицы здесь сделаются красными от негритянской крови, а вы будете думать об этом всю оставшуюся жизнь, старина. Угощайтесь шампанским. Всего хорошего.

Он поднялся и ушел не спеша.

32

– Зачем вы показываете мне это? – спросил доктор; его лицо исказила гримаса, словно от настоящей физической боли.

– Знаете, сэр, – объяснил Карло, – я пошел в библиотеку и принялся изучать медицинские журналы. Я потратил на это три дня. Хоть убейте, но многое из того, что там напечатано, я не смог даже понять. Ну а вы написали изданную в тридцать седьмом году работу под названием «Некоторые типичные случаи эксцессивной дисциплины in situ domestico» [43]. Я прочитал ее. Вы, похоже, говорили как раз о подобных вещах.

– Да, именно о таких, – подтвердил доктор.

Он возглавлял отделение педиатрии в университете штата Оклахома, в городе Норман. Именно в его кабинете Карло сейчас и находился. Медик – его звали Дэвид Сандерс, он был человеком хорошо за сорок, с заметной лысиной, в очках с тонюсенькой оправой, – в упор посмотрел на Карло.

– Та работа не принесла мне ничего хорошего. Напротив, после нее буквально все начали надо мной смеяться. Любой человек имеет право бить своих детей, говорили мне. Пожалеть розгу – значит испортить ребенка. Утверждать, что ребенок имеет право не быть избиваемым, это невозможный радикализм. Я даже получил несколько писем, в которых меня обвиняли в принадлежности к коммунистам.

– Очень прискорбно это слышать.

– Так что я забросил это дело. Исследование было невероятно тяжелым, угнетающим, и никто не захотел выслушать мои выводы. Поэтому я оставил тему.

– Я вижу, что вас наградили Серебряной Звездой, – сказал Карло. – Вон она, на стене. Значит, вы не можете быть трусом.

Медаль висела рядом с дипломами и другими знаками профессионального отличия, фотографиями пухлых улыбающихся младенцев и полками с множеством книг.

– Это было на войне. Там все по-другому.

– И все же если кто-нибудь и может мне помочь, то это вы.

– Вы многого хотите, офицер Хендерсон.

Сандерс глубоко вздохнул и всмотрелся в фотографии.

Их было восемь. Голый юноша на мраморном секционном столе в морге, сфотографированный с различных точек. След от веревки выделялся мертвенно-белой полосой; шея была вытянута и странно, неправильно изогнута, неопровержимо свидетельствуя, что произошла смерть от удушья в результате повешения. Но это было только частью всего.

– Ушибы, – напомнил Карло.

– Да. Этого парнишку избивали, избивали многократно, тяжелым ремнем или поясом. У него тканевые шрамы второй степени по всей спине, ягодицам и верхней части бедер. Его избивали без всякого смысла и причины. Почти ежедневно, уж наверняка еженедельно, и никого это не тревожило, никто не вмешивался.

– Но его, вероятно, еще и пытали. Эти пятна на груди – по-моему, они больше всего похожи на ожоги от сигареты.

– О, я думаю, его мучитель вполне удовлетворялся избиениями. Ожоги сигаретами он, скорее всего, причинил себе сам. Когда я изучал эти вопросы, мне много раз приходилось встречаться с подобными вещами.

– Я что-то не въезжаю. С какой стати ему творить такое над собой? Зачем ему могла понадобиться дополнительная боль?

– Жертва приходит к убеждению, что так или иначе, но во всем виноват он сам. Вся проблема в нем самом. Он ни на что не годится. Он слишком слаб, глуп, жалок. Если бы только он ушел, все пришло бы в порядок. И вот он считает себя виновным и приговаривает себя к дополнительным пыткам. Он изобретает малозаметные, но жестокие, едва переносимые ритуалы для того, чтобы наказывать самого себя. Он обвиняет в преступлении себя, а не того человека, который истязает его. Это неплохо предсказуемая патология. Суля по удлинению шеи, он в конце концов покончил со всем этим?

– Да, сэр, – подтвердил Карло. – Это случилось еще в сороковом году.

Доктор перевернул одну из фотографий. На обороте стоял большой штамп: «4 октября 1940, Управление прокурора округа Полк».

– Что ж, по крайней мере, он перестал страдать от боли.

– И что, большинство из них кончают с собой?

– В этом нет ничего необыкновенного, если судить по моим предварительным данным. Вы хотите знать, что происходит с остальными? Что ж, идите в любую тюрьму, задайте правильные вопросы, и вы все узнаете. Ребенок растет с почти непрерывным ощущением сильной боли, и в известном возрасте он приходит к убеждению, что боль – нормальное состояние мира. Он чувствует, что тоже имеет право причинять ее. Анализируя результаты моего небольшого исследования, я сделал пугающий вывод: самых жестоких наших преступников нещадно избивали, когда они были детьми. Они просто применили уроки, полученные в детстве, к остальному миру.

– Кто мог так поступать с мальчиком?

– О, обычно это дело рук отца. Я представляю себе отца, который втайне ненавидит себя, у которого почти наверняка имеются проблемы с алкоголем, который, весьма возможно, связан по работе с применением насилия и которого почти наверняка жестоко избивали самого. Он считает себя вправе вымещать на родном сыне свой гнев на мир, так жестоко разочаровавший его. Но на самом деле он вымещает гнев на самого себя, гнев из-за осознания того, что он не тот мужчина, каким его считает мир, и испытывает большие трудности с поддержанием видимости. Я ничего не знаю точно. Я только знаю, что он был бы жалок, если бы не был настолько опасен.

– А если он был полицейским?

– И снова я могу только высказать свои предположения. Но он почти наверняка был человеком, привыкшим применять силу. Он должен был верить в силу. Его работа заключалась в применении силы.

– Этот использовал ее направо и налево. И не только по отношению к своим сыновьям. Жители его города считают его самым натуральным героем, образцом для подражания.

– Опять же ничего удивительного. Почти банально. Кто знает, почему так случается? Здесь мы сталкиваемся с различием между персонификацией в публичной и частной жизни. Мы полагаем, что происходящее дома, так сказать за стенами крепости, никого постороннего не касается.

– Предположим, что у этого парнишки был старший брат. Он тоже подвергался истязаниям?

– Я не знаю. Но не думаю, что подобный образ поведения может возникнуть внезапно, ни с того ни с сего. Это древняя, почти повсеместно распространенная ситуация. Мое предположение: он тоже подвергался избиениям.

– Тот мальчик, старший брат умершего. Он покинул дом, когда ему было шестнадцать, вступил в морскую пехоту и никогда больше не возвращался домой. Что он мог чувствовать?

– Мистер Хендерсон, я не психолог и не психиатр. И у меня нет рентгеновского зрения, которое позволяло бы видеть человека насквозь. Все, что я вам говорю, это лишь достаточно вольные предположения.