Сезон охоты на людей, стр. 127

Мир был завален снегом. Все естественные очертания были смягченными и смазанными. Снег лежал повсюду: на изгородях, свисая с них забавными шапками, на странных холмах, которые недавно были кустарниками; снег громоздился на крыше сарая и на поленнице дров. Ники еще никогда в жизни не видела так много снега.

У детей, которые когда-то жили здесь, были санки, она своими глазами видела их в сарае. И она знала, куда отправится. Слева от дома, совсем недалеко, была горка, не очень крутая, но на ней вполне можно было как следует разогнаться.

Ники посмотрела через темноту на восток, где находились невидимые за летящим снегом горы. Она чувствовала, что надвигается какая-то перемена. Она не могла ждать рассвета. Ждать было выше ее сил!

Соларатов наблюдал за ребенком через очки ночного видения: маленькая фигурка стояла на зеленом поле на дне аквариума, в который превращала мир электроника, усиливающая малейшие проблески света. Взбудораженная снежным искушением, девочка рано проснулась и теперь стояла на крыльце перед дверью, маленькая зеленая капля. В следующее мгновение она сбежала по ступенькам, сгребла обеими руками пригоршню снега, слепила небольшой, отчетливо различимый круглый снежок и кинула его перед собой.

Ожидание наконец закончилось. Соларатов отложил НВ-очки и взял бинокль «лейка». Он навел на девочку точку дальномера и нажал на кнопку, посылая невидимый лазерный импульс, который мгновенно долетел до ребенка и вернулся, чтобы сообщить точные данные. На дисплее, появившемся справа от изображения, возникло число 557.

Пятьсот пятьдесят семь метров. Снайпер задумался на секунду, вычисляя поправку на боковой снос и снижение, а затем поднял винтовку и навел на девочку нужную миллиметровую отметку на нижнем отрезке вертикальной шкалы. При этом ему казалось, будто он совершает нечто непристойное, но что поделать, ему необходимо было прочувствовать ощущения, которые испытываешь на этой огневой позиции.

Точка почти полностью закрыла ее смелую маленькую грудку. Мускулы снайпера, хотя и задеревеневшие, оставались мощными, и он зажал винтовку между мостом из собственных костей и землей и с уверенностью профессионального стрелка держал точку на выбранной мишени. Никакого шевеления или дрожи, никаких страхов или сомнений, которые могли бы предать в решающий момент. Его палец прикоснулся к спусковому крючку. Стоит ему захотеть, палец плавно согнется, развив усилие в два килограмма, и девочка навсегда расстанется с этим миром.

Он отложил винтовку, довольный, что у него осталось вполне достаточно энергии.

Теперь ясно, что завершение работы – только вопрос времени.

В первое же мгновение Суэггер понял: дело плохо.

Вместо того чтобы сгруппироваться и падать вниз, как пушечное ядро, он молотил руками и ногами, испытывая при этом панический страх. Ему никогда в жизни не приходилось прыгать с парашютом, и невозможность контролировать происходящее совершенно ошеломила его. И дело тут было не в том, что он струсил; просто, когда он растерялся от незнакомого ощущения полной беспомощности, власть захватили его самые глубинные рефлексы. Ветер лупил его, словно кулаками, трепещущее тело летело вместе с этим яростным ветром, и Боб пытался подтянуть колени к груди и схватиться руками за щиколотки, но никак не мог совладать с силой воздуха, проносившегося мимо него со скоростью сотен и сотен километров в час.

Он заорал, но звука не было, потому что он кричал в кислородную маску. И все равно это был крик, безумный вопль, вырвавшийся из его легких, словно он был какой-то безмозглой тварью, жалким животным. Он слышал, как его неузнаваемый голос отдался в шлеме.

Никогда прежде, ни в одном из сотен или тысяч боевых эпизодов Боб не кричал. Он никогда не кричал на Пэррис-айленд или в любом из тех мест, где у него было только два варианта – убить или умереть. Он никогда не кричал в те ночи перед вылазками, когда представлял себе то, что может случиться на следующий день, и никогда не кричал после возвращения из боя, вспоминая те ужасы, которые видел, или те, что сотворил сам, или те, что каким-то чудом миновали его. Он никогда не кричал от печали или от гнева.

Сейчас он орал.

Этот крик был выражением чистой, беспримесной ярости, бурлившей в его душе и вырывавшейся наружу, чтобы пропасть в колоссальном напоре воздуха.

Он проваливался в темноту, потерянный и бессильный и, главное, уязвимый.

«Не дай мне умереть», – думал он. Весь смысл его задания, все стремление совершить правосудие, даже чувство отцовства – все это куда-то кануло. Он падал, нечленораздельно крича и предавая все, о чем прежде думал, во что верил, его руки цеплялись за воздух, ноги брыкали воздух, а ощущение невесомости делало все эти конвульсивные движения еще более бесполезными.

«Не дай мне умереть, – думал, чувствуя слезы, катящиеся по лицу под плексигласовым щитком шлема, и хватая ртом кислород из маски. – Прошу тебя, не...»

Парашют дернулся и раскрылся. Боб ощутил, как что-то у него на спине странно изменилось, а в следующую долю секунды он наткнулся на какую-то стену, но это был всего лишь рывок воздуха, заполнившего парашют и вырвавшего его из пасти смерти. Он ничего не видел в темноте, но знал, что земля уже очень близка, а затем, намного раньше, чем это должно было случиться, он ударился о твердь, и из глаз у него посыпались искры, а в голове все смешалось, когда его тело рухнуло на землю. Боб с трудом поднялся на ноги и попытался отстегнуть парашют, который мог снова наполниться ветром и потащить его за собой. Но не успел: парашют надулся и поволок его по земле; плексигласовый щиток раскололся, и Боб почувствовал, как по лицу что-то резануло и потекла кровь. Одна рука онемела. Когда его волокло, мешок со снаряжением цеплялся за камни и от этого нога как будто вытянулась на лишних пять сантиметров. Боб вцепился пальцами в сбрую, внезапно она расстегнулась, и уже в следующее мгновение парашют, словно обрадовавшись, вытряхнул его из своих объятий, как ненужное бремя, бросил его в снегу и сам по себе отправился в развеселое путешествие.

О господи, подумал Боб, отчаянно моргая и ощущая боль во всем теле. Он осмотрелся вокруг, но не увидел ничего мало-мальски знакомого. Сбросив шлем, он почувствовал на мгновение ледяной порыв ветра, вытащил из кармана белую маскировочную шапку, надел ее на голову и развернул снегозащитную маску. Затем отвязал от ноги мешок со снаряжением, раскрыл его и поспешно надел меховую куртку и гетры. Тепло сразу немного успокоило его. Потом он выудил очки ночного видения, нащупал выключатель и посмотрел вокруг.

О боже!

Все было не то и не так, как должно было быть. Он находился на склоне, а не на ровном плато, и впереди не было никакого ранчо и никакого дома, потому что, насколько он мог видеть, никакого «впереди» вообще не было.

Был только уходящий вниз длинный и пустой склон.

Он оказался намного выше, чем нужно.

Он попал в горы и понятия не имел, где находится.

Глава 47

Джулия видела сон. В этом сне она, Боб и Донни были на пикнике где-то возле горного озера, окруженного прекрасной зеленью. Все казалось очень реальным, но в то же время было ясно, что это сон. Все были так счастливы, намного счастливее, чем когда-либо в своих настоящих жизнях. Боб и Донни пили пиво и смеялись. Там был и ее отец, и Эрл, отец Боба, которого убили много лет назад, еще в 1955 году, и она жарила гамбургеры на гриле, а все мужчины пили пиво, смеялись, перекидывались мячом и наперебой развлекали Ники.

Но возможно, это был не сон. Возможно, это лишь началось как сон, нечто такое, что возникло в ее подсознании, но теперь она знала, что способна управлять этим видением и каким-то образом попытаться сохранить его, пока она пребывала в серой полосе, отделявшей сон от бодрствования. Питер тоже был там. Серьезный, скромный, преданный Питер Фаррис, который так сильно, так страстно был влюблен в нее. Он казался странным, потому что Боб и Донни, оба с коротко подстриженными волосами, были бравыми морскими пехотинцами, а Питер выглядел как настоящий хиппи в своей вручную окрашенной лиловыми пятнами футболке, с лентой на спутанных длинных волосах и маленькой печальной бородкой, как у Иисуса. Питер очень переживал, потому что чувствовал себя таким слабым рядом с двумя куда более сильными мужчинами, и эти переживания, как ни странно, делали его страсть еще сильнее. Как он любил ее! Донни закрывал на это глаза, потому что не в его характере было оскорблять чьи-то чувства. Боб, мистер Деревенщина с Юга и Лучший из Мужчин, просто смотрел на всех, удивляясь их молодой глупости, а его и ее отцы сидели рядом и от всей души над чем-то смеялись, хотя трудно предположить, о чем могли разговаривать полицейский и кардиохирург, один из которых умер в 1955 году, а другой – в 1983-м.