Гавана, стр. 8

– И что же это значит? Неограниченный доступ к тараканам?

– Совершенно неограниченный. А теперь слушай, Спешнев. На свете есть страна, народ которой уже давно стенает под тяжким гнетом. Она сползает все ниже и ниже к хаосу, преступности, безнравственности, деградации. Находится под полным контролем американских преступных и деловых кругов, использующих эту страну как публичный дом, отхожее место и сахарный завод одновременно.

– Честно говоря, звучит восхитительно.

– Это и на самом деле восхитительно. Senoritas! Muchas bonitas! [11]

– Насколько я понимаю, это латиноамериканская страна?

– Рай на острове, известном под названием Куба.

– Действительно, изумительные сеньориты.

– Прямо как в Испании. Право слово, почти такие же красавицы, только с примесью негритянской крови, что придает им еще больше жару в постели.

– В мыслях я уже там.

– Спешнев, есть один парнишка. Мы его высмотрели и приглядываем за ним. Он умен, подготовлен, честолюбив, неудержимо храбр. Он может стать лидером.

– Понимаю.

– Документы ты сможешь изучить в поезде, когда мы с тобой поедем обратно в Москву. Но ты, конечно, уже понимаешь, куда идет дело.

– Я понимаю, куда пойду я.

– Этот парень. Его следует сдерживать, успокаивать, тренировать, нацеливать, дисциплинировать, обучать, чтобы можно было рассчитывать, что в будущем он добьется успеха. Потому что в нынешнем своем состоянии это прямо-таки латинский характер. Романтичный, нереалистичный, слишком скорый на действия и совершенно не желающий думать. Ему требуется наставник, мудрый и опытный старший товарищ. Ты, Спешнев, с твоими изумительными манерами, твоим обаянием, твоей безжалостностью, я думаю, как раз тот человек, который нам нужен. Все предварительные распоряжения уже отданы. Это твое искупление, твое будущее, твоя реабилитация.

– Выходит, я должен помогать режиму, который дважды сажал меня в тюрьму? Помогать истово, энергично и инициативно?

– Разумеется. Здесь имеется один-единственный парадокс, который ты сам только что сформулировал. Ты, конечно же, видишь вопиющее противоречие в том, что мы подвергаем тебя несправедливому наказанию, заставляем вытерпеть тяжелые муки, доводим чуть ли не до смерти, а потом требуем от тебя героического служения. Мелкий человек, скорее всего, уравнял бы весы, добавив на одну чашу свою обиду и возмущение. И лишь очень значительный человек может вообще стереть все это противоречие одним лишь волевым усилием. Спешнев, я даже не буду спрашивать, согласен ли ты. Потому что уже знаю ответ.

– Но ведь альтернативы действительно нет, не так ли? Тем более после чая, душа и американского табака. Кто может сказать «нет»?

– Никто, малыш сорок семь пятнадцать. Никто.

4

На грани света и тени олень казался чуть ли не привидением. Нельзя было понять, то ли он там, то ли никого нет. Мальчик несколько раз моргнул, чтобы удостовериться, что на самом деле заметил животное. Во всем этом заключалось нечто волшебное; казалось, олень исчезал, его контуры растворялись в игре пятен света и тени, но он тут же являлся, а потом растворялся опять.

Мальчик почувствовал, что у него заколотилось сердце. Ему было восемь лет. Он уже три года ездил вместе с отцом охотиться на оленей и много раз видел их или бродящими среди деревьев, или умирающими, яростно бившими передними ногами по земле в краткий момент бунта за секунду перед получением стального послания – пули, вонзающейся под лопатку, или выпотрошенными, с содранной шкурой, подвешенными к стойке, чтобы спустить кровь. Это нисколько не пугало мальчика, если не считать того, что сам он пока не убил еще ни одного оленя. Впрочем, он был к этому готов.

Он охотился на белок с однозарядной мелкокалиберной винтовкой «ремингтон», пока не научился каждый раз без промаха попадать точно туда, куда целился. Научился неподвижности. Научился впадать в состояние практически полного небытия, когда продолжает еле заметно дышать только существующее в каждом человеке животное, и все же даже в этом состоянии он ясно и четко видел и слышал.

Теперь же он бережно держал в руках «винчестер-94», двустволку калибра 0,30-30 [12], обращаться с которой научился совсем недавно. Он был готов, пылал нетерпением, и кровь охотника со звоном пульсировала в его ушах.

– Дай ему выйти на свет, Боб Ли, – подсказал отец.

Он стоял сзади, как воплощение спокойствия и невозмутимости. Именно таким и был его отец. Какое бы положение он ни занимал, любой согласился бы с тем, что это мужчина из мужчин. Боб Ли уже научился улавливать эти неуловимые знаки особого уважения, эту тишину, которая наступала, когда он входил в комнату. И дело заключалось вовсе не в том, что его отец был полицейским штата или же-, как его частенько называли, героем войны. Это было что-то другое. Что-то такое, чему трудновато найти название. В общем, что-то такое.

Теперь животное полностью вышло на освещенное место. Повернулось. Казалось, что оно глядит прямо на Боба Ли своими темными глазами, настолько спокойными и глубокими, что захватывало дух. Да, олень смотрел прямо в глаза Боба Ли.

Или это только казалось? Олени были как раз такими: ненадолго насторожатся, осмотрятся, а потом очень быстро забывают о своей тревоге. Вот и это животное напряглось, уши стояли торчком, а ноздри раздувались, втягивая воздух. До него было около семидесяти пяти ярдов.

– Ты готов?

– Да, сэр.

Вскоре животное забыло о том, что где-то неподалеку могут быть охотники. Тревожные мысли покинули оленя, и он принялся за еду, пощипывая нежные всходы в тени сосны на краю зернового поля.

– Хорошо, Боб Ли, – прошептал отец. – Успокойся, задержи дыхание, возьми его на мушку, положи палец на спусковой крючок и нажми. Оружие выстрелит, когда сочтет нужным.

– Сделай так, чтобы твой старик тобой гордился, – послышался голос Сэма Винсента, лучшего и, возможно, единственного друга папы.

Боб Ли набрал полную грудь воздуха.

Он стоял, прислонившись к стволу вяза. Дерево и поддерживало его, и помогало справиться с дрожью. Он плавно поднес ружье к плечу, и оно совершенно естественно направилось на животное, а мушка, казавшаяся массивной, как кирпич, закрыла часть желтовато-коричневого плеча животного, куда вот-вот ударит пуля, ударит и оборвет жизнь.

Он знал, как пользоваться этим ружьем. Оно было взведено, но Боб Ли для безопасности большим пальцем опустил курок. Теперь большой палец мальчика сделал обратное движение и вновь взвел курок, почти неслышно вставший на место. Затем большой палец снова лег на шейку ложи ружья, крепко, но без напряжения обхватив его, а указательный палец прикоснулся к спусковому крючку и медленно, очень медленно начал нажимать на него.

Теперь спокойно, такой же легкий нажим, чтобы не сдвинулась с места, не дрогнула массивная мушка; впрочем, это не проблема, за последние годы ему удалось кое-чему научиться, как в полях, так и в мыслях.

Но...

Может быть, это произошло из-за солнца, из-за того, как осветило оно белую полоску на холке оленя. Или виноват был весенний запах цветов, освещенных восходящим солнцем. А может, вина лежала на каком-нибудь некстати зажужжавшем насекомом, чирикнувшей поодаль невидимой птичке или на чем-нибудь еще.

Он не смог бы назвать причину. Но дело было не в том, что он не мог убить. Мальчик уже убивал прежде, понимал, что это, как ни посмотри, мужская работа, работа необходимая, которую мужчины должны делать без сомнений и жалости.

Но сегодня, под этими веселыми, ласковыми, нежно греющими солнечными лучами?

– Папа?

– Да, Боб Ли.

– Я не знаю. Я просто... Я не знаю.

– Это только тебе решать. Ты охотник. Ты можешь выстрелить, и тогда сегодня вечером у нас будет отменный ужин. Но я не могу решать за тебя, Боб Ли. Это очень серьезное дело – лишить жизни такое красивое существо. Так что решать тебе самому.