Гавана, стр. 22
– Похоже, вам пришлось побывать в нескольких переделках, – заметил Эрл и добавил: – Если, конечно, вас не обидит мое замечание.
– Да, я и впрямь стал настоящим уродом. Должен признаться, это было очень неприятно. Меня подстрелили во Франции французы, в России русские, а потом несколько раз американцы: в Италии, снова во Франции и наконец в Германии. Знаете, это очень досадно. Может быть, нам с вами довелось обменяться парой-другой выстрелов где-нибудь в Нормандии или во время наступления в Арденнах?
– Я был на Тихом океане, убивал японцев. Хотя был бы счастлив подстрелить и вас, если бы вы предоставили мне такую возможность.
Человек от души рассмеялся:
– Ну, я скажу, вы тот еще тип!
– Меня зовут Суэггер, мистер... ммм...
– Вермольдт. Нижняя Силезия. Старый род, занимавшийся в основном торговлей. Пылесос, между прочим, действительно замечательный. Вы останетесь довольны.
– Эрл!
Эрл вскинул голову. По коридору широкими шагами приближался Роджер Сент-Джон Ивенс в сопровождении явно взволнованных кубинских полицейских и кучи разных помощников из посольства. Гремели ключи, все были подтянуты и горели рвением. Это небольшое войско явилось на выручку Эрлу. Оно действовало не столь оперативно, как продавец пылесосов, но в конце концов все же прибыло.
– Эрл, помилуй бог, я понятия не имел, что произошла такая глупость, пока этот кретин Броджинс не позвонил в посольство, чтобы пожаловаться на кубинцев. Скажите, ради всего святого, вы в порядке?
Двери распахнулись.
– В порядке, в порядке. Этот парень меня спас. Я...
Но Вермольдт уже исчез в толпе кубинцев, сгрудившихся в темном углу, подальше от возбужденных охранников с дубинками и автоматическими пистолетами.
– Черт, он только что был здесь. Сэр, я...
Но в этот момент Эрл разглядел мужчину, стоявшего рядом с Роджером.
– Привет, Эрл, – сказал Френчи Шорт. – Давненько не виделись.
12
Хозяева встретились в полунищем горном штате, где все было настолько непохоже на то, к чему они привыкли, что это напоминало поездку на старую родину к кому-нибудь из них. Встреча проходила в доме с кондиционером. Дом, когда-то принадлежавший угольному магнату, смотрел с высоты на почерневшие горные хребты, заброшенные ржавеющие экскаваторы и на шрамы, оставленные ими в земле. Похожий вид мог бы открываться из дома, уцелевшего на поле битвы.
Они приехали на «кадиллаках»; каждого сопровождали два-три телохранителя. Огромные лимузины мчались по автострадам из Майами и Нового Орлеана, из Кливленда и Питтсбурга, из Бостона и Нью-Йорка. Когда же они добрались до городка, бывшего местом их назначения, кавалькада больше всего походила на похоронную процессию: черные «кадди» один за другим чинно просачивались по изгибам узкой дороги, проползали через разрушавшиеся, полупустые, прятавшиеся за клубами пыли деревни, мимо кучек любопытных ребятишек с изможденными лицами, нестрижеными волосами, ввалившимися глазами и выпирающими ребрами на обнаженных торсах.
А мужчины, сидевшие в автомобилях, были знаменитостями, во всяком случае в своем мире. Они были мудрейшими из мудрых, крепчайшими из крепких, подлейшими из подлых, быстрейшими из быстрых. Какие истории они могли бы рассказать, если бы им разрешалось что-нибудь рассказывать! Но этого даже они не могли себе позволить. Чего только не видели эти стариковские глаза, чего только не рассчитывали эти старческие мозги, чего только не сокрушали эти старческие сильные (до сих пор) руки...
Они были неуклюжими смугловатыми мужчинами, закоснелыми в своих привычках, одетыми в черные костюмы с галстуками, белые рубашки и слишком свободные носки, сползавшие на черные ботинки. Они носили очки с толстенными стеклами. Их вены раздулись, белки слезящихся глаз налились кровью, у них были большие руки и двойные подбородки, их неулыбчивые, напряженные, подчеркнуто серьезные лица заплыли жиром. Они много плевались, много курили, много ругались. Их поредевшие волосы покрывала помада. Глядя на них, можно было подумать, что они никогда в жизни не смеялись, никогда не выпивали с девчонками, никогда не ходили на танцы и вечеринки, не играли в футбол. Их лица были землисто-серыми; такую бледность порождают бесчисленные ночи, проведенные в наглухо закрытых помещениях, наполненных зловонным сигаретным дымом и освещенных неоновым светом. Они были городскими стариками.
Они потягивали из маленьких рюмочек «самбуко», или «Франджелико», или «амаретто», с апатичным видом рассевшись по стенам гостиной, а не вокруг единственного огромного стола, как сделали бы средневековые властители (в их мире не имелось аристократии, а были лишь удачливые практики), напоминая крестьян откуда-нибудь из Салерно, которые стали слишком старыми для работы в поле и от нечего делать сидят в кофейне. Они собрались, чтобы обсудить важный вопрос, и предметом их встречи был вовсе не один из них. Как раз напротив, его здесь не было.
Здесь не было представителя Чикаго.
– Эти парни из Чикаго... Я просто не знаю, – проворчал один. – Они с каждым днем все выше и выше задирают носы. Считают себя круче всех.
– И что же делать? Я вовсе не стремлюсь вернуться к старым временам. Но наши интересы нужно защищать.
– Я тоже. Я по горло сыт стрельбой: в меня всадили шесть пуль, два раза резали, дюжину раз колотили.
– Если уж меня должны предать, – пошутил один из присутствующих, – я хочу, чтобы это сделали друзья, а не враги!
Все рассмеялись.
– Чикагские дела могут стать проблемой, – заявил самый старший из равных. – Чикаго набирает силу из денежной реки, которая течет туда из Лас-Вегаса, этого города в пустыне. Кому такое могло бы прийти в голову? Город в пустыне!
– Случается, что выигрывает и аутсайдер. И кто-то указывает нужный номер.
– Чикаго владеет Лас-Вегасом, и поэтому чикагская братва теперь считает себя первой среди равных. Очень может быть, что скоро они будут считать себя просто первыми, без всяких равных. И вся маза перейдет к ним. Наших маз просто не останется.
– Бен Сигел сам испугался бы, если бы узнал, что получилось из его мечты, потому что в глубине души он всегда оставался парнишкой с Восточного побережья, – заметил кто-то.
– Он был великим человеком, пророком...
– Он был к тому же безмозглым созданием вроде сойки, у которой глаза больше головы, и знать не хотел никаких понятий. Полез на вокзале драться с незнакомым парнем, который оказался профессиональным боксером. Кончилось тем, что он сверху донизу облевал свой парадный костюм. И умер так, как это бывает со всеми горячими парнями: с разнесенным вдребезги лицом на собственном диване. Его глаз, насколько я помню, валялся на полу.
– Но Бен был верным человеком, он покоится в мире, и того, кто сотворил это с ним, кем бы он ни был, ждет медленная, очень медленная смерть. Он мечтал о Лас-Вегасе, который работал бы на всех нас. Не то что этот чикагский сброд, эти жадные ублюдки, из-за которых дело теперь идет к тому, чего не хочет ни один из нас, старых мудрецов.
Хотя об этом и не принято было говорить вслух, все молча соглашались с теорией гарантированного взаимного уничтожения, которая одна только и позволяла сохранять мир, пусть даже и очень хрупкий, в их жестком и замкнутом мирке бандитских группировок. Все знали, что, если какая-нибудь из них станет чересчур мощной, ей неизбежно придется воевать против всех остальных. Старые союзы распадутся, вместо них образуются новые, и город пойдет против города, братва против братвы. Что хуже всего, начало войны подвигло бы к действиям тех людей, которых эти старики боялись больше всего на свете. ФБР? Ничего подобного, намного хуже: это были их собственные дети и внуки, яростно стремившиеся захватить власть, жаждавшие припасть к живительной денежной реке, поскорее набраться сил и стряхнуть с шеи старых ублюдков. Вот кого на самом деле боялись старики – своих детей, которые хотели заполучить всю их собственность и власть.