Приютки, стр. 47
— Да как их едят-то, прах его возьми, — не знаю! — сокрушалась Маша Рыжова, с жадностью поглядывая на невиданный ею плод.
— Ах, боже ты мой, вот деревня-то! Кушают как надо кушать, обыкновенно. Одни мужики этого не знают! Вот так!
И храбро схватив банан, Феничка, в жизни своей не едавшая "заморского фрукта", как она мысленно окрестила его тут же, впилась в его шкурку острыми зубками и с гримасой отвращения принялась его жевать.
Кислая, противная, несъедобная оболочка плода сразу набила оскоминой небо и десны девушки. Но не желая показаться "невежей и мужичкой" перед подругами, Феничка продолжала храбро жевать неочищенный плод, едва не давясь шелухою, тараща от кислоты его глаза и делая при этом невозможные гримасы. Когда же последний кусочек был с невероятным усилием проглочен ею, Наташа, сдерживавшаяся с трудом до этой минуты, неожиданно расхохоталась на всю спальню.
— Ай да Феничка! Вот так аристократка! Съела то, что коровы да еще кой-какие животные с носами в виде пятачков только едят! Кто же бананы с кожею кушает! Вот уж подлинно осрамилась!
— Осрамилась! Осрамилась Клементьева, что и говорить! — подхватили девочки со смехом.
Красная, как пион, Феничка вскочила со своего места, потопталась бессмысленно на одном месте и неожиданно бросилась к двери дортуара. На пороге она остановилась на минуту и, презрительно фыркнув, прокричала:
— Отлично я знала, как кушают банан, а только нарочно так сделала, чтобы Наташеньку посмешить! А вы уж и обрадовались, бессовестные! — И скрылась за дверью умывальной под дружный взрыв хохота девиц.
Глава двенадцатая
— Не плачь, Дуня, не плачь, моя тихая, грустная голубонька… Приеду я к тебе… Через год даже, может статься, приеду с Кавказа тебя проведать! — тараторила Наташа, обнимая прильнувшую к ее груди подружку.
Одетая в нарядное «домашнее» платьице Наташа казалась старше и красивее. Нелепо выстриженную головку прикрывал бархатный берет. Черные глаза сверкали оживлением. Яркий румянец не сходил с пылающих щек девочки. Это была прежняя Наташа, живая, беззаботная птичка, почуявшая «волю», довольство и прежнюю богатую, радостную жизнь, по которым бессознательно тосковала ее маленькая душа. Дуня, едва удерживая слезы, стояла перед нею.
— Ты нас скоро забудешь! — с тоскою шептала она.
— Тебя-то уж никогда! Да и всех вас тоже! — с тем же радостным оживлением говорила Наташа толпившимся вокруг нее девочкам.
И тут же восторженно прибавляла, сияя яркими глазками:
— У княгини дом как дворец, лошади всех мастей на конюшне… Стада баранов, овец, а под самым Тифлисом именье… усадьба в горах, сплошь заросшая виноградниками. Я вам присылать каждую осень виноград стану. Целые корзины буду присылать.
— Сладкого самого! — облизываясь, вставила Маша Рыжова.
— Вспомнит, ежели не забудет! — сострила Васса.
Пока княгиня Маро завершала последние формальности с бумагами Наташи в квартире Екатерины Ивановны, Наташа, нарядная и оживленная, как мотылек в сопровождении ближайших своих подруг-сверстниц, обегала весь приют, прощаясь со всеми.
— Прощайте, Фаина Михайловна! — звонко выпевал ее колокольчик-голосок. — Так-таки и не пришлось вам меня остричь, а? — лукаво прибавляла она шепотом, обнимая старушку.
— Прощай, плутовочка, нас не забывай!
— Павла Артемьевна, прощайте! — и низким реверансом «настоящей» барышни Наташа присела перед своим недавним врагом.
— Прощай, девочка, веди себя хорошенько в твоей новой семье, старайся… — Но Наташа уже упорхнула дальше, не дослушав фразы надзирательницы до конца.
— Прощайте, милая, милая тетя Леля! — повиснув на шее горбуньи, искренно, с дрожью в голосе, растроганно шептала она.
— Прощай, моя Наташа! Прощай, нарядная, веселая птичка, оставайся такою, какова ты есть, — со сладкой грустью говорила Елена Дмитриевна, прижимая к себе девочку, — потому что быть иной ты не можешь, это не в твоих силах. Но сохраняя постоянную радость и успех в жизни, думай о тех, кто лишен этой радости, и в богатстве, в довольстве не забывай несчастных и бедных, моя Наташа!
На минуту легкое облачко набежало на оживленное лицо девочки.
Она внимательно, мягко и любовно глянула в прекрасные глаза горбуньи.
— Да, тетя Леля, я постараюсь… да! — чуть слышно произнесли малиновые губки уезжающей.
Последнее прощанье с начальницей, со старшими, со своими…
— Прощай, Наташа! Принцесса заколдованная! Фея моя! Душенька! Красавица моя! — рыдала Феничка, покрывая поцелуями лицо и плечи девочки. — Тебя одну я любила «по-настоящему», а за другими бегала, дурила, чтоб тебе досадить…
— Уж будто? — лукаво улыбнулась Наташа.
— Вот тебе господь свидетель!
— Полно тебе, Феня! И так верю! — и неожиданная шаловливая улыбка пробежала по Наташиному лицу.
— А тебе-то уж я бананов пришлю, наверное… Только раньше поучись их кушать хорошенько! — шепотом добавила она в раскрасневшееся ушко девушки.
Еще последние объятия… поцелуи… Последний прощальный привет Дуне, окаменевшей в своей безысходной тоске, и стройная фигурка подростка в бархатном берете резво выбежала на приютский подъезд…
— Прощайте! Все прощайте! — кричала, глядя на окна приюта, Наташа, садясь подле княгини в извозчичью коляску у крыльца.
— До свиданья, Дуняша, любимая моя!
Заняв все подоконники в зале, выходившей окнами на улицу, приютки махали платками, кивали, кланялись и кричали последнее приветствие уезжавшей подруге.
Но вот отъехала коляска… завернула за угол, и скрылась из виду черноглазая девочка с радостной праздничной и свежей, как майское утро, душой.
— Уехал ангел наш… покинул голубь сизой гнездышко свое… — запричитала было Феничка.
— Молчи! — неожиданным резким движением дернув ее за руку, шепнула Дорушка, глазами указывая ей на Дуню, прильнувшую к оконному стеклу бледным без кровинки лицом.
— Была Наташа, и нет Наташи! — почти беззвучно проронили эти побелевшие губки.
— И надо радоваться, что такая судьба выпала ей на долю, — послышался позади приюток знакомый милый голос. И тетя Леля с улыбкой сочувствия и ласки положила худенькую ручку на Дунино плечо.
— Наташа — дитя не нашей серой среды… — продолжала она с грустью. — Она предназначена судьбою для иной доли… Наташа — это пышный махровый бутон розы среди рас, скромных полевых цветочков, девочки мои. Она бы зачахла в нашей рабочей трудовой обстановке, непривычная к ремесленной работе и труду. Она как рыбка среди родной стихии, в богатстве, довольстве и холе… И надо радоваться, что так сложилась ее судьба. Будем надеяться, что на своем празднике жизни Наташа не забудет тех, кому суждены будни, полные лишений, борьбы и труда.
Снова завертелись бесшумно и быстро колеса приютской машины…
Прошла весна… Наступило пышное лето. Снова зазеленели ивы и березы в приютском саду… От Наташи с Кавказа приходили редкие письма… От них веяло тонким ароматом дорогих духов, от этих голубых и розовых листочков, и таким радостным молодым счастьем, что невольный отблеск его загорался и в сердцах приютских девочек.
Дуня с наслаждением сладкой печали читала и перечитывала эти письма, в которых говорилось о новой счастливой доле ее подруги… О любви и нежных о ней заботах доброй благодетельницы княгини Маро… О том, что она поступила в Тифлисскую гимназию и что о лучшей жизни ей, Наташе, нечего и мечтать. Княгиня Маро стала ее второю матерью, не отказывающей ей ни в чем, решительно ни в чем. И под впечатлением этих писем тоска по уехавшей подруге незаметно таяла в Дунином сердце.
Новая возникшая дружба с Нан, приезжавшей теперь в приют чаще прежнего, старая привязанность к Дорушке — все это облегчало тоску Дуни по Наташе и примиряло с нею.
А время шло… В неустанной работе, в труде, в ученье проходили часы, дни, недели, месяцы и годы… Как молодые деревца, росли и поднимались девочки…
Старшие выходили на «волю», младшие поступали в приют, маленькие, смешные и робкие стрижки. Годы шли незаметно и быстро…