Приютки, стр. 20
— Что ж ты, Дунюшка, отвечай. Нан — добрая барышня, она не обидит.
Но Дуня не знала, что ответить. Сказать, что мясо пряталось для Хвостика и Мурки, было нельзя. Разве можно выдать «секрет» отделения? Разве эта белобрысенькая Нан не скажет о нем баронессе-матери, а та в свою очередь Екатерине Ивановне, и Хвостик с Муркой будут изгнаны из приютского сада…
Но тут Дорушка снова подтолкнула Дуню.
— Ничего, Дуняша, я скажу сама. Нан можно сказать, она не выдаст. Нан, ты никому не скажешь? Перекрестись! — живо обернулась она к маленькой аристократке.
Белобрысая Нан с самым серьезным видом перекрестилась, глядя на образ.
— Ну, вот. Страшно, что вы мне не верите. Разве я когда-нибудь выдавала вас?
Действительно, белобрысая Нан не выдавала сверстниц своих — приюток.
Она часто во время прошлой зимы навещала воспитанниц и, привезенная сюда с утра в эти коричневые стены, оставалась здесь до самого вечера, присутствуя на уроках приюток, играя с ними до ужина в большой зале. Перед ужином за ней присылалась худая, прямая, как палка, англичанка мисс Топ, и Нан уезжала, обещая приехать через неделю.
Дорушку, Вассу, Любочку и прочих приюток она знала по прошлым двум годам, а с Дуней, поступившей за ее отсутствие, еще не успела познакомиться. Но Дуня сразу понравилась своей кротостью чопорной и холодной по внешности Нан. Дуня же со страхом и смущением поглядывала на «барышню», обладавшую такими сдержанными манерами, каждое движение у которой было рассчитано, точно у взрослой.
Тут Любочка Орешкина наклонилась к плечу Нан и стала ей оживленно шептать что-то. Любочка лучше других знала маленькую баронессу, так как ее, Феню Клементьеву и еще кой-кого из «любимиц» Софья Петровна часто брала на воскресенья и праздники к себе для развлеченья Нан, казавшейся слишком старообразной и недетски серьезной без подходящего общества для своих лет. Эти побывки считались огромным праздником для детей приюта. Избранницам завидовали все, так как мечтою каждой девочки, не только стрижки, но и «старшей», было провести хоть часик в роскошной квартире баронессы, где было столько сказочно-прекрасных вещей, где целый день звучал рояль и подавались на обед такие царски-изысканные блюда!
Хорошенькое личико Любочки почти вплотную приникло к некрасивому большому уху маленькой баронессы. Слышны были только изредка срывающиеся, слишком звонко сказанные ответные слова…
— Мурка… Хвостик… в саду… Носили кушать ежедневно… Живут в огромном ящике… Мы придвинули к забору, чтобы не ушли… В ящике отверстие есть, чтоб не задохлись… Огромадный он, тот ящик… Им не скучно… Мы на два часа их выпускаем… гулять… Хочешь, покажем? Оставайся до вечера!
Любочка хотела еще прибавить что-то, но тут приютский сторож внес огромную корзину с лакомствами, купленными баронессою для "ее рыбок и пташечек". И детские головки закружились от предстоящей радости "пиршества".
После обеда надзирательницы разобрали гостинцы и по очереди вызывали приюток к столу с разложенными на нем ровными горками леденцов, пряников и мармеладок и оделяли ими всех поровну.
Нан в это время, стоя подле стула Софьи Петровны, просила мать:
— Maman, будьте так добры, оставьте меня здесь до вечера. Мисс Топ приедет за мною… Можно, да?
Софья Петровна мельком оглянула всю нескладную фигуру дочери… И опять, как и в миллионный раз со дня рождения дочери, подумала бегло:
"Бедная Нан! Как она некрасива! Немного радостей даст жизнь этой девочке. И потом, этот характер! Ни приласкаться, ни поговорить не может! Холодная, черствая, замкнутая натура! Странно, что у меня, такой жизнерадостной и откровенно-ласковой со всеми, такая дочь?"
Но она принудила себя улыбнуться девочке и потрепала ее по бледной, анемичной щечке.
Та неловко чмокнула на лету душистую ручку матери и ровным, неторопливым шагом отошла к стрижкам, сиявшим от щедрых приношений попечительницы.
Софья Петровна уехала тотчас же после раздачи лакомств, наскоро перецеловав теснившихся к ней ближайших девочек, указав Екатерине Ивановне, кого к ней прислать в ближайшее воскресенье и пообещав начальнице изыскать новые средства для улучшения стола приюток.
Маленькая Нан осталась среди детей.
Глава восемнадцатая
— Скорее! Скорее в сад! На прогулку, девицы! — послышался послеобеденный призыв, и обычная суматоха поднялась снова в коричневых стенах приюта.
Вслед за тем девушки и дети высыпали шумной гурьбой в побелевший от инея красиво разубранный морозом обширный приютский сад. Среди безобразных бурых салопов и теплых приютских капоров выделялась резким пятном франтоватая котиковая шубка Нан, ее щегольской берет и огромная, чуть ли не с рост девочки, пушистая муфта.
— В задний угол, направо, Нан, знаешь, там, где кусты лиловой сирени цвели прошлой весной.
Дорушка шепчет эти слова чуть слышно, не разжимая губ и быстро-быстро впереди Любочки, Вассы, Они Лихаревой и Дуни спешит на заднюю дорожку. За нею сверкает своим шелковистым отливом щегольская шубка Нан.
Сегодня, как нарочно, дежурная по «саду», то есть по ежедневной прогулке приюток, Пашка… Тетя Леля сводит обычные в конце недели (нынче суббота) счеты с начальницей, Антонина Николаевна помогает старшеотделенкам сдавать белье кастелянше. Пашка же своим ястребиным взглядом видит не только то, что происходит в саду, но и "на том свете", по меткому выражению кого-то из старшеотделенок.
— Дети! На заднюю дорожку не сметь ходить. Там намело снегу, ноги промочите, — слышен далеко по всему саду знакомый резкий энергичный голос рукодельной начальницы.
— Как бы не так! — замирая от предстоящей опасности и соединенного с ней понятного разве одним только детям восторга, смеется Оня Лихарева. — Как бы не так! Держи карман ширше! Так и послушались. По-твоему, Мурке с Хвостиком поститься из-за того, что снег велик на задней дорожке! Небось!
Оня Лихарева делает рукою довольно-таки недвусмысленный знак, что-то вроде длинного носа, по направлению исчезающей вдали фигуры Пашки, повернувшейся к ней спиной, и мчится в запрещенное место.
За нею мчится Васса… За ними остальные, увлекая за собою и Нан.
На душе Вассы камнем лежит мертвящая тяжесть… Происшествие в «рабочей» нет-нет да и дает себя знать. Не то толчком в сердце, не то палящей вереницей мыслей ежеминутно напоминает оно о себе. За обедом едва-едва принудила себя Васса проглотить несколько глотков супа…
Все ей мерещится, что все окружающие поняли, откуда она пришла и какой проступок совершила там, в пустой рабочей комнате у горящей печи.
Не раз встречая на себе за столом во время обеда большие, прекрасные, черные глаза тети Лели, Васса замирала от ужаса и холодела от мысли о том, что ее тайна может быть открыта.
Но сильнее всего допекало опасение, как бы, убирая после обеда работы, дежурная воспитанница не хватилась вышивки Палани и не донесла о ее пропаже!
Сердце Вассы то билось тяжелым молотом в груди, то трепетало, как крылья раненой птички… О, эти ужасные минуты!
Чтобы заглушить как-нибудь все громче и громче поднимавшийся со дна души голос совести, Васса старалась быть как можно веселее и развязнее. Первая, ныряя зайцем в снегу, она добежала до заветного уголка сада и кинулась к ящику.
— Васса, погоди! Погоди, Васса! Павла Артемьевна свернула на ближнюю дорожку, — шептали усиленным шепотом несколько заглушенных голосов ей в спину.
Но было уже поздно… Подбежавшая первой к ящику Васса живо отбросила тяжелую махину.
— Вот они, Нан, смотри! — крикнула она преувеличенно весело и задорно.
Фыркая и отряхиваясь, выскочили из их временной тюрьмы Мурка и Хвостик, один черненький, точно вымазанный дегтем, с блестящей, гладкой шерстью, сверкающей своим глянцем. Другой — серый, пушистый, с прелестной розовой мордочкой; оба грациозные, как игрушки, прелестные существа. Травинки сена, предохранявшего их от стужи, обильно снабжающего ящик, запутались кое-где в их нежной шерсти. Котята выросли за три месяца и стали почти взрослыми молоденькими котами.