Снова домой, стр. 42
Фрэнсис отдавал себе отчет в том, что переживает сейчас сильный духовный кризис, как, впрочем, понимал, что тысячи священников и до него испытывали подобные искушения. Но это знание отнюдь не успокаивало. В нем постепенно почти совсем угас жаркий огонь веры, которая всегда раньше руководила его поступками и придавала ему сил.
Едва ли не впервые в своей жизни Фрэнсис почувствовал, что он плохой слуга Господа. Воспоминание о том, как он обошелся с Линой, терзало его душу, как незаживающая рана.
– Отец Фрэнсис? – скрипучий голос Леви Абрамсона прервал размышления Фрэнсиса.
Фрэнсис выдавил на лице улыбку.
– Прошу простить меня, я немного устал сегодня. Как вы смотрите, если мы сразу начнем разговор о том, что каждого из нас волнует?
Все закивали головами, послышался одобрительный шепот – все шло как обычно. Он увидел надежду, загоревшуюся в глазах этих людей, увидел на их лицах неуверенные улыбки. И почувствовал удовлетворение от мысли, что он все же в состоянии хоть что-нибудь сделать для этих людей.
– Отлично, – сказал он и впервые за вечер улыбнулся легко и естественно. – Тогда начнем с молитвы.
Глава 13
Энджел внезапно проснулся оттого, что сильная боль, как широким ремнем, сдавила грудь. Влажная простыня липла к ногам, сковывала руки. Наволочки, подушки тоже превратились в смятые, пахнущие потом жесткие комки.
Кардиомонитор отчаянно пищал. Энджел ждал, что он вот-вот даст контролирующему его состояние компьютеру сигнал тревоги. Однако пока никакого сигнала не было. Энджел медленно выдохнул, потом еще раз и еще, прислушиваясь к работе собственного сердца. «Одиножды один, шел гражданин... Дважды два, шла его жена...» Эта детская присказка сейчас вдруг вспомнилась сама собой, и Энджел мысленно ухватился за простые слова, стараясь припомнить, как там дальше. Он старался думать сейчас о чем угодно, только не о том, как ему больно.
Сердце отчаянно колотилось. Энджел протянул руку и надавил на красную кнопку.
Дверь в палату открылась, и ночная медсестра Сара подошла к его постели.
– Нужно спать, – с тихой укоризной в голосе произнесла она, взглянула на показания приборов, поправила постель, проверила висевшие над головой емкости, подсоединенные к трубкам капельниц.
– Мне нужны еще лекарства, – с трудом выговорил Энджел.
– Ваша, следующая доза будет в шесть утра. – Она взяла ленту кардиографа и принялась внимательно изучать вычерченную прибором кривую. Глаза ее сощурились. Губы издали тихий цокающий звук.
– Как ваша дочь? – тихим шепотом поинтересовался Энджел.
Сара ответила не сразу, сначала внимательно посмотрела на него. Затем на лице появилась улыбка.
– Ей уже гораздо лучше, благодарю.
– Я... – Он скривился от боли. Господи, даже говорить ему больно. – Я связался с моим агентом. Он пришлет ей фото с подписью.
Сара просто расплылась от удовольствия. Затем отвела с его лба намокшую от пота прядь волос.
– Спасибо вам, мистер Демарко.
– Мне не трудно, – шепотом ответил он.
Она проверила последнюю емкость и вышла из палаты. Дверь закрылась, в палате вновь воцарилась тишина, нарушаемая сейчас только попискиванием кардиомонитора.
Энджел вздохнул. Ему очень хотелось бы закрыть глаза и забыться глубоким спасительным сном, но он понимал, что сейчас ему это не удастся.
Он повернулся в сторону двери и уставился на стеклянную стену палаты. В отделении интенсивной терапии царило безмолвие, по ту сторону стекла виднелись неясные тени, свет был приглушен. В самом светлом углу, где располагался медицинский пост, можно было различить две белые фигуры.
Энджел так внимательно старался разглядеть что-нибудь из того, что происходит в больничном коридоре, что от напряжения у него даже в глазах зарябило. Расплывчатые силуэты начали двоиться, множиться.
«Я буду называть ее Лина».
Он закрыл глаза. На душе у него кошки скребли: его не покидало чувство сожаления. Энджел сейчас не мог думать ни о ком, кроме этой девушки, своей дочери, которую видел на фотографии. Ее лицо, так похожее на его собственное, но с такими красивыми ярко-голубыми глазами... Ее темные волосы, родинка на белой шее...
Энджел задумался о том, какая же она – его дочь, девушка-подросток, у которой его улыбка и такое же, как у него, заостренное книзу лицо... Но прежде чем Энджел успел додумать до конца, мысли спутались и унеслись.
Он понимал, что еще не готов к тому, чтобы сделаться отцом. Он и раньше мало подходил для этой роли, когда был здоров, – что уж говорить о нынешнем его положении, когда он практически умирал. Энджелу нестерпимо грустно было осознавать, что все так страшно обернулось. Человек не должен так пристально вглядываться внутрь себя, в свою далеко не самую светлую часть души. Но Энджел относился к тем людям, которые не склонны лгать сами себе – разве что другим. Он хорошо знал собственные слабости и еще знал, что не в силах что-либо изменить в своем характере. Тем более что всякое изменение требует больших усилий, а каков будет результат – неизвестно. Поэтому Энджел и принимал себя таким как есть.
И так было всегда. Он не заблуждался на свой счет, а все свои горести, сожаления, разочарования пытался как можно дальше отбросить от себя, и через какое-то время ему удавалось как бы вовсе забыть об их существовании. До сегодняшнего дня.
Мысли вновь начали метаться в голове, возвращая Энджела к давно прошедшим годам.
Была восхитительная тихая летняя ночь – происходило это за неделю до того, как Энджел предал Мадлен. Он отчетливо помнил голубоватую яркую луну, ослепительно сверкавшую на бархатном ночном небе; помнил доносившиеся издалека звуки праздника, шуршавшие над головой кленовые листья...
«Слушай, Энджел, прокати меня на карусели, я никогда еще не каталась»...
Он отчетливо слышал слова, произнесенные ее мягким голосом: Мадлен шептала прямо ему в ухо. Он еще помнил, как она потянула его за руку.
Так на карусели Энджел и сам никогда еще не катался. Когда он смотрел вниз, мир представал в совершенно новом обличье. Незаметна была грубоватая карнавальная мишура, не видна была грязь, выхватываемая яркими лучами прожекторов, не бросались в глаза пошлые дешевые призы, ожидавшие победителей на празднике. Оставались только призрачный свет фонарей, движение, волшебство.
Энджел привлек к себе Мадлен вместе с ее шатким сиденьем. Он захотел ее со всей страстью семнадцатилетнего парня, который впервые в жизни по-настоящему влюблен. Он провел ладонью по ее руке и ощутил внезапный сильный озноб.
Мадлен повернулась к Энджелу – и у него радостно запрыгало сердце: глаза ее сверкали любовью, в .тер откидывал назад ее волосы, лицо освещали, казалось, луна и звезды. «Я люблю тебя, Энджел Демарко».
«Я люблю тебя, Мадлен», – произнес он в ответ, чувствуя, как на глаза наворачиваются предательские слезы. Но Энджелу не хотелось вытирать их. В то мгновение он чувствовал себя рядом с Мадлен счастливым, спокойным, уверенным.
Потом, крепко взявшись за руки, они долго бродили, и Энджел был прямо-таки поражен окружавшим его ночным волшебством. Для парня, всю жизнь прожившего в грязном трейлере рядом с матерью-алкоголичкой, все это и вправду казалось совершенно необычным, кружившим голову.
Во всех киосках, мимо которых они проходили, Энджел покупал Мадлен мягкие игрушки, какие-то дурацкие сувениры, стаканчики. Но лучше всего ему запомнилась самая последняя покупка.
«Сережки», – прошептала Мадлен ему на ухо, указав на прилавок. Энджел сразу понял, отчего она выбрала именно их: сережки были такими простыми, что найди их Алекс в ее вещах – он был бы искренне шокирован. Мадлен, носившая жемчуг, бриллианты, изумруды, никогда не покупала себе столь дешевых и безвкусных украшений.
Он отдал восемь долларов четвертаками – и положил подарок ей на ладонь. Выражение ее глаз при этом было таким счастливым, что Энджелу ничуть не было жаль потраченных денег.