Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота»), стр. 24

Сколько в действительности выручили за этот товар купцы, так и осталось неизвестным, но донье Леоноре они вручили всего шестьдесят дукатов.

У неё самой к этому времени было отложено триста.

Она решила попытаться послать их в Алжир.

Небольшая галера отплывала как раз в это время, весной 1580 года, к берегам Африки. На ней ехала группа монахов ордена искупителей, который занимался выкупом пленных из чужих стран.

Ехал на галере и один беспокойный хромой монах, Хуан Гиль. Хуан рассорился с двумя настоятелями монастырей, сам убежал из третьего и теперь ехал в Алжир, чтобы помочь делу выкупа испанцев из плена.

«Там можно будет, — думал Хуан, — делать настоящее дело помощи людям».

Ему-то и вручила Андреа триста шестьдесят дукатов, с таким трудом отвоёванных у нищеты и у королевской скупости.

Хуан обещал девушке, что он сделает всё, чтобы выкупить её брата из плена.

То, что Хуан увидел уже на алжирской пристани, сильно потрясло его.

Едва братья-искупители вышли на берег, сотни пленных, работавших в порту, сбежались и обступили их. Они умоляли, хватали их за платье, целовали руки, становились на колени и не пускали дальше. Каждый просил выкупить его.

Это были те пленники, у которых не было надежды на присылку денег от родных. Но глава ордена, отец Оливар, поднял руку и сказал:

— Братья мои, прежде всего мы позаботимся о выкупе тех, кто отличается от других пленников знатностью происхождения и чистотой крови. А вы, братья, возвращайтесь к своим трудам и уповайте на бога!

«Нет, это не годится», — подумал Хуан Гиль.

Он решил сам заняться своим пленником.

Сначала он потолкался на базаре, навёл справки, расспросил о паше, о пленнике Сервантесе. Хуан узнал не много.

О паше говорить боялись, а о Мигеле Сервантесе уже немногие помнили.

Только один старый араб на базаре рассказал Хуану, что Сервантес, однорукий пленник, сидит в Змеиной яме уже больше полугода, что паша жесток и что срок его правления, слава аллаху, скоро кончается.

Хуан Гиль пошёл прямо к паше и предложил ему триста шестьдесят червонцев за Мигеля.

— Тысячу! — сказал паша. — Тысячу червонцев, ни аспры меньше.

— Зачем он тебе, Гассан-Ага? — сказал Хуан. — Он болен и бессилен. Твой срок кончается, ты скоро уедешь, не возьмёшь же ты его с собою?

— Ты подал мне счастливую мысль, — сказал паша. — Я возьму однорукого с собою в Стамбул.

Хуан смутился. Если паша увезёт Сервантеса в Константинополь, выкуп сделается почти невозможным.

«Он требует тысячу, — сжал зубы Хуан. — Хорошо, я достану ему тысячу».

И он пошёл по всем купцам и богатым людям Алжира и просто по базарам — собирать деньги для выкупа Сервантеса.

Сервантес сидел в своём подземелье и не знал ни о чём.

На десятый, а может быть двенадцатый, месяц его заточения дверь мазморры растворилась шире обычного, и гнусавый голос Юсуфа сказал:

— Выходи!

Сервантес не мог подняться. Его вывели. Он осматривался и не понимал. Его ослепил дневной свет, от вольного воздуха закружилась голова и подогнулись ноги.

— Иди, — толкнули его и повели.

Он смотрел вокруг, не понимая. Его вели крытым переулком Бетеки, потом мимо мечети налево, по каменным ступенькам, кривым горным переулком вниз…

«Да это же дорога в порт», — смутно сообразил Сервантес.

Но куда и зачем его ведут, он не знал.

Глава двадцать седьмая

Свобода

В порту было людно. Толпа готовилась провожать пашу. Паша, наконец, уезжал, сделав полгорода нищим, разорив страну, обезлюдив окрестные селения. Срок его правления кончился.

В одном из закоулков порта двое монахов мрачно переговаривались, прислонившись спинами к наглухо запертой двери чьей-то лавки.

— Кто поверит, отец Бланко, что этот самый паша был венецианским мальчишкой на рыбном рынке? — вздыхал румяный монах.

Второй, бледный, молчал, пожёвывая губы.

— Каких он почестей добился, каких богатств! — продолжал первый. — Галеры, полные товаров, золото, дворцы, невольники!

Второй молчал, словно заснул.

— Прогадали мы с тобой, Бланко. Простыми монахами остались.

Бланко промычал что-то непонятное.

— Да и ты, отец Бланко, много ли выиграл здесь, в Алжире? Что ты получил за то, что предал этого безрукого пленника, Сервантеса? Кувшин с оливковым маслом да один червонец золотом?

Бланко замычал громче.

— Не догадались мы с тобой, Бланко, сразу же, как попали сюда, перейти в мусульманскую веру. Ездили бы мы сейчас на конях с белыми попонами, как этот проныра-венецианец.

Бланко горестно вздохнул.

— Гляди, гляди! — вдруг прервал себя румяный. — Вот он идёт, тот самый Сервантес. Гляди, его ведут на галеру самого Гассана! Паша берёт его с собой! Не вернуться ему больше на родину. А вот и сам паша, погляди!..

У Сервантеса всё ещё кружилась голова от непривычки к воздуху. Он тупо дал снять с себя одну цепь и надеть другую, конец которой был крепко вделан в дерево скамейки.

«Это галера паши», — сообразил Сервантес, разглядев знамёна разукрашенной галеры. Значит, его увозят в Стамбул… В Стамбул не ходят испанские корабли, из Стамбула никогда не возвращаются пленники. Стамбул — это рабство до конца дней. Он так же тупо смотрел на берег и видел, как силигдары, телохранители паши, оттесняют толпу; янычары, подняв копья, склоняют колени… На белом арабском коне, на вышитых золотом подушках паша медленно плывёт через толпу и милостиво отвечает на приветствия.

Потом Сервантес увидел, как, тесня других, хромой монах пробрался к самому паше и пошёл вровень с его конём. Паша, не останавливаясь, замедлил ход и чуть-чуть повернул голову к монаху. Монах убеждал в чём-то пашу и протягивал ему туго набитую сумку. Паша отрицательно мотнул головой и опять ускорил ход коня. Но монах не отставал от него; он, прихрамывая, шёл у самого стремени, что-то ещё кричал паше и протянул ему плотную вчетверо сложенную бумагу.

— Обязательство, — слышали ближайшие в толпе, — обязательство всю недостающую сумму в годовой срок выплатить в полноценном испанском золоте!

Паша развернул бумагу, улыбнулся и закивал головой. Он взял сумку из рук монаха и сделал знак силигдару. Силигдар подъехал к самой галере и что-то крикнул надсмотрщику. Надсмотрщик схватил ключ, разомкнул кольцо на ноге Сервантеса, и цепь упала. Сервантес был свободен.

Глава двадцать восьмая

Родина

Двор на время переехал в Бадахос, и в Мадриде было тихо.

На окраинной улице, в бедном доме на берегу грязного Мансанареса, Мигель Сервантес нашёл свою семью. Раньше времени поседевшая, трясущаяся мать вышла к нему навстречу. Андреа показала Мигелю руки, покрытые ранами, — она стирала бельё в доме у сеньора Альвареса, чтобы не умереть с голоду.

Отец давно умер. Луиса ушла в монастырь.

— Где Родриго? — спросил Мигель.

— Родриго ушёл с войсками Фигероя в Португалию.

Мигель ходил по городу. В Мадриде было тихо. Идальго, не уехавшие с двором, бродили по улицам. Идальго так же легко хватались за шпаги, как когда-то, в дни юности Мигеля, и так же охотно клялись пречистой девой и сердцем Иисуса. Но живой дух давно отлетел от старой Испании. У людей были растерянные лица — идальго не было места в своей собственной стране.

— Что делает наш добрый король Филипп? — спросил Сервантес.

— Наш добрый король Филипп строит Эскориал, — ответили ему.

Девятнадцатый год Филипп строил Эскориал.

Среди чёрных Гвадаррамских гор, на голом, открытом ветрам каменном плато, из одинаковых тёмно-серых гранитных глыб выкладывался огромный прямоугольник и вписанный в него круг — дворец и внутренняя церковь Филиппа. Филипп строил резиденцию для себя и огромную усыпальницу для королей Габсбургской династии.