Золото собирается крупицами, стр. 41

— Где болит? — спросил Кулсубай.

— Здесь, — тихо сказала Катерина и нажала на живот.

— Ясно. Теперь слушай внимательно — мой заговор поможет тебе, только если ты мне поверишь, поняла? Если ты хоть чуть-чуть усомнишься, еще хуже заболеешь! Все, кого я лечу, выздоравливают, и ты поправишься, только верь. Я говорю, пока буду читать молитву, думай про себя: «Я поправлюсь, я поправлюсь». Поняла?

— Поняла, — слабо улыбнулась Катерина. — Я тебе верю…

— Ну вот и хорошо! — Кулсубай погладил бороду, возвел глаза к потоку и запел, на ходу складывая слова в лад:

Гайзулла, стоявший у дверей, изумленно посмотрел на Кулсубая.

— Агай, нельзя обманывать, алла тебя накажет! — вдруг вырвалось у него.

Кулсубай даже не обернулся и продолжал напевать, шепча что-то и отплевываясь после каждого куплета Катерина, глядя на него широко раскрытыми голубыми глазами, сначала вздрагивала, потом порозовела и вздохнула.

Гайзулла не выдержал и громко рассмеялся, но Кулсубай, не меняя тона, пропел дальше:

Гайзулла тут же перестал смеяться и отвернулся к стене, а Кулсубай плюнул еще несколько раз, встал и, глядя на больную, спросил:

— Ну как, полегчало?

— Спасибо, правда стало легче… Мама дай чего-нибудь холодненького, молочка, что ли? — попросила женщина. Старушка облегченно пере крестилась и пошла за молоком.

— Что ж ты делаешь? — недовольно сказал Кулсубай, чуть только они вышли на улицу. — Разве так можно? Чуть не испортил все! Больше никогда так не делай, понял?

— Ты сам, агай, говорил, что обманывать грех… — обиженно возразил Гайзулла.

— Так-то оно так… — Кулсубай почесал в затылке и некоторое время шел молча, раздумывая. — Только ведь больше ничем не поможешь… Думаешь, мулла или настоящий курэзэ знают больше меня?

— Все равно плохо. — Гайзулла отвернулся и смотрел теперь куда-то в сторону, лицо у него было нахмурено, губы сжаты, и шагал он решительно, как взрослый, который выговаривает маленькому за какую-то провинность. Кулсубай по краснел.

— Зря ты так говоришь, — опять начал он, откашлявшись. — Ведь эта женщина все равно по правится…

— Как так? — Гайзулла даже остановился и смотрел на Кулсубая недоверчиво, исподлобья.

— А человек так создан, дружок, ему обязательно нужно поверить, чтобы победить болезнь! Я говорю, вот она мне поверила и теперь поправится, ты же видел, ей уже стало лучше!

Гайзулла смотрел все так же недоверчиво.

— Ладно! — махнул рукой Кулсубай. — Под расти сначала, а потом уж суди, где правда, а где ложь… Давай-ка закусим, что ли? Заморим червячка, я говорю! — Не дожидаясь ответа, он вынул из мешка кусок хлеба и колбасу. — На-ко!

Гайзулла стал с аппетитом есть хлеб.

— Колбасы возьми! — с набитым ртом посоветовал Кулсубай. — Так вкуснее!

— В ней сало свиное, она нечистая, — брезгливо сморщился мальчик. — Грех есть свинину, я сам слышал, как мулла говорил!

— Не говори так, дружок! Еда никогда не бывает грязной! Ты же ешь колбасу из конского сала? Чем же свинья хуже лошади? Все одно — животина… Даже коран разрешает есть сало, если ты голоден. Возьми! — он протянул Гайзулле колбасу. — Одним хлебом сыт не будешь…

Первый кусок Гайзулла проглотил через силу, не прожевав, давясь и все время думая, что это еда грешников. Но уже второй не показался ему таким страшным, и, шагая, он сам не заметил, как съел весь кусок.

— Ну, как? — с интересом спросил Кулсубай.

— Вкусно! — ответил мальчик. — Только ты правду говоришь, что это не грех?

— Не грех, не грех, в еде греха нету! — успокоил его Кулсубай.

Гайзулла улыбался, щеки его порозовели от еды и мороза, черные волосы мальчика отросли с тех пор, как они ушли из деревни, и падали на лоб черным, блестящим чубом. Гайзулла тряхнул головой и вприпрыжку, прихрамывая, побежал дальше.

— Не поскользнись! — крикнул Кулсубай.

Гайзулла оглянулся, рассмеялся и побежал еще быстрее, то и дело подскакивая на одной ноге.

20

Больше месяца Хисматулла не мог прийти в себя. У него была пробита голова и сломаны два ребра, он кашлял кровью и метался на узких нарах. Сайдеямал сбилась с ног, ухаживая за ним, и под конец свалилась сама.

Гульямал настояла, чтобы Хисматуллу перенесли к ней в дом. Теперь она уже не бегала, как раньше, в гости к соседкам посудачить о деревенских делах, похудела так, что даже глаза стали больше, посерьезнели Целыми днями просиживала она возле больного, то прикладывая к его горячей голове мокрое полотенце, то принимая у себя знахарок, чтобы они своими заговорами помогли парню. Даже за водой не ходила, а бежала, боясь хоть на минуту оставить Хисматуллу одного! Только однажды она отлучилась надолго со двора, когда ходила просить муллу прийти и почитать молитву над больным.

Выслушав ее, мулла презрительно оглядел с ног до головы.

— Раньше тебе не нужен был мулла, ты звенела косами и смеялась над ним! А теперь ты не нужна мне, красавица! Как ты можешь просить меня, чтобы я шел к человеку, нарушившему ко ран, продавшему нашу веру русским? Иди, иди от меня, нечистая!

Гульямал опустила голову:

— Я буду каждый день ходить в мечеть и молить за вас аллаха, пожалуйста, придите ко мне! — прошептала она.

— Я же оказал тебе, женщина, в доме неверных и ноги моей не будет! — замахал руками Гилман.

Плача, Гульямал вернулась домой. В тот же вечер у Хисматуллы началась лихорадка. Стуча зубами, он с головой заворачивался в одеяло, и, не зная, чем помочь ему, Гульямал легла рядом на нары и обняла его.

— Почему ты мерзнешь? — говорила она. — Ты же горячий, как печка! Ну, родной мой, что ты дрожишь?

Гульямал прижималась к нему, чтобы согреть его своим теплом. Всю ночь она гладила его, целовала, шептала ласковые слова. К утру Хисматулла уснул, и Гульямал заплакала от жалости и любви к нему, глядя на осунувшееся бледное лицо с испариной на лбу.

С тех пор она уже почти не сходила с нар, лежа рядом с Хисматуллой. Даже когда входила Сайдеямал, Гульямал не обращала на нее внимания, как будто в мире не существовало никого, кроме нее самой и больного Хисматуллы. Парню как будто становилось легче. Он все больше спал и только иногда вскрикивал и терял сознание. Однажды утром открыл глаза и, хотя чувствовал, как он слаб, попытался поднять голову. Увидев в окне ярко блестевший на солнце снег, он бессильно откинулся на подушки.

— Где я?

— Слава аллаху! — Гульямал подошла к нему и радостно улыбнулась. — Ты очнулся!

— Ты, енга?

— Да, ты у меня, твоя мать прихворнула, и я взяла тебя к себе…

— А почему снег? Сколько я лежу? Я ничего не помню…