Золото собирается крупицами, стр. 23
Гости, с одобрением следившие за танцем, тоже приговаривали плясовую частушку: «Это чей же брат? Это чей же кайнеш?»
После мужчин заставили плясать Гульямал. Молодая женщина долго отказывалась, не двигалась, закутавшись в платок, но товарки уже подталкивали ее, подбадривали: «Иди, иди! Будто сроду мужчин не видела! Можешь и с закрытым лицом плясать!»
Гульямал нерешительно встала и пошла по кругу робко, не отнимая платка от лица, но скоро осмелела, затрясла кистями рук, затопала каблучками по полу и, пройдя еще пару кругов, закружилась на одном месте, прищелкивая пальцами, словно держала в руках веретено и пряла. Мужчины хлопали в ладони и кричали ей что-то, но Гульямал как будто не слышала их — щеки ее раскраснелись, глаза заблестели, и видно было, что она отдалась танцу целиком и безраздельно, забыв, где она и что с нею. Красное платье Гульямал хлопало, обвиваясь вокруг стройных ног, монеты в косах звенели, переливаясь тяжелым блеском, золотой позумент, как змейка, вился по камзолу, и змейками выбивались из-под платка ручейки растрепавшихся волос…
Женщины тоже сначала хлопали, но скоро перестали и глядели уже сердито и недовольно, переговариваясь и судача между собой.
— Чего это она так вертится?
— Сама же ее уговаривала, так что же злишься?
— Все лицо открыто! Даже приличий соблюсти не умеет!
— Ха, что ей еще делать? Своего похоронила, вот и думает, как бы теперь чужого подцепить!
— Она такая, чуть муж умер, не успели поминальную молитву прочесть, а она уже любовника стала искать! Я зашла к ней, а она сидит, закрылась руками, будто плачет, а сама в это время из-под пальцев за мужчинами, что пришли тело покойного омывать, подсматривает!
— И не говори, она сроду стыда не знала!
— Да она сама к ним лезет и муллы не по боится, какой уж тут стыд. Ничего, еще накажет ее аллах…
Но когда Гульямал, запыхавшись и раскрасневшись от быстрого танца, села на свое место, женщины умолкли и, как ни в чем не бывало, потянулись к чашке с лапшой. Мужчины тоже приступили к еде. Если лапша попадалась слипшаяся, гости посмеивались над хозяйкой. Кураист, которому достался такой кусочек, тут же со чинил частушку:
Фатхия, возившаяся у казана, услышав песню, застыдилась и закрыла лицо платком, а Хайретдин стал еще усерднее потчевать гостей, желая выручить жену из неловкого положения:
— Кушайте, дорогие гости, кушайте! Пейте, дорогие гости, пейте!
— Куда ж дальше? У меня уже в глазах двоится! — засмеялся кураист.
— Кушайте, не брезгуйте угощением моего богатого зятя и моей дочери, да пошлет им аллах много здоровья! — продолжал уговаривать Хайретдин и, встав с места, по обычаю с песней под нес свою чашку с бузой соседу — ведь Файзрахман не пьет ничего, кроме бузы.
Гости смеялись, свадьба гудела разноголосисто, и до боли странной казалась изредка прорывавшаяся сквозь гомон и гул жалоба курая — точно тосковала, просила о чем-то, словно живая, томившаяся в неволе душа.
Скоро мать увела еле державшуюся на ногах Нафису в сарай, постелила ей там, и гости даже не заметили, что невесты уже нет на свадьбе — они пели, плясали, спорили о чем-то и снова пели. У них была своя жизнь, и им не было дела до чужой свадьбы…
Без невесты, однако, долго не усидел на свадьбе и жених — Хажисултан-бай. Он поднялся и боком начал пробираться к выходу, но на пути его стенкой встали подружки Нафисы, закричали:
— Не пустим! Не пустим!.. Откупись, жених!
Хажисултан притворился, что не хочет платить, потом выхватил из кармана горсть монет и рассыпал их в протянутые ладони. Девушки довольно засмеялись и разомкнули круг…
Хажисултан-бай вышел на пустой, полный ночной прохлады двор, постоял, прислушиваясь к лаю собак на деревне, потом, бесшумно ступая, вошел в сарай, закрыл на щеколду дверь.
— Кто там? Ты, енга?
Голос Нафисы был полон пугливой дрожи, и дрожь эта отозвалась в сердце бая гулко, как брошенный в колодец камень. Шаря руками в воздухе, он пошел на этот голос, и Нафиса крикнула:
— Почему ты молчишь, енга?
— Это я, голубка моя, — зашептал Хажисултан-бай, робко и просяще, сам удивляясь силе возникшего в нем желания и боязни вспугнуть эту не знающую еще страсти юную душу. — Не шуми, не надо смущать покой чужих людей… Ты моя жена, данная мне аллахом, и тебе не следует страшиться своего мужа и греха… Я не дам никому тебя в обиду…
Нафиса омертвела, натянула на грудь одеяло, со страхом следя, как Хажисултан нащупал на чурбаке лампу без стекла, поджег спичкой фитиль, руки его мелко тряслись, и тень от этих рук упала на стену сарая и закачалась на ней — лохматая, как тень вставшего на дыбы медведя.
— Ма-а-ма!.. — в слепом отчаянии закричала Нафиса. — Эсей!
— Ты сама скоро станешь матерью. — Дыша винным перегаром, Хажисултан придвинулся к ней, и рука его, сухая и горячая, коснулась ее деревеневшей и холодной руки. — Грех звать в такое время ту, что родила тебя…
В доме шло веселье, все тонуло в шуме и свисте и пьяных голосах, и Нафиса поняла, что никто не придет к ней на помощь, она окаменела от ужаса, голова ее закружилась, и она уже плохо понимала, что происходит с нею. Может быть, она заболела, и ей снится этот кошмарный и страшный сон? Она бы поверила в это, если бы не песня, вырвавшаяся вдруг из дома:
Хажисултан-бай дунул на огонь, сарай погрузился в темноту, но фитиль еще красновато тлел, и тогда бай снял этот красноватый нагар двумя пальцами, и в лицо Нафисе ударил тяжелый, удушливый запах вина и пота.
Она хотела крикнуть еще раз, но мокрые губы закрыли ей рот, и она задохнулась от омерзения и страха…
11
Утром Хажисултан перевез молодую жену к себе. И хотя по старинному обычаю зять должен был неделю ночевать в доме тестя, Хайретдин не посмел перечить баю. Неделю или месяц проживет Нафиса еще в родном доме, какая теперь разница? Никах прочтен, калым получен, она теперь отрезанный ломоть. Да на новом месте и привыкнет, может, скорее. Зять богатый, порядочный, из хорошего рода, не каждому выпадает такое счастье. Оно само пришло в дом, никто не искал его. Да и родство такое нет-нет и пригодится потом, еще и Гайзулла не оперился, а свои люди в помощи не откажут. Многие ведь хотели бы с баем посидеть, поговорить о том о сем, на деревне вместе за беседой показаться, а Хайретдину он — зять!
Но как ни старался оправдать себя старик, перед глазами его то и дело вставало бледное, заплаканное, с синевой под глазами лицо дочери, которую он только что проводил к зятю, и нехорошо было на сердце, тянуло что-то, тревожило, хотя спроси — что, Хайретдин и сам бы не смог ответить.
Свадьба продолжалась еще весь день и вечер, гости все не утихали, пели, плясали, и Хайретдин, угощая их, забылся и немного успокоился. Когда зашло солнце, он зажег по углам лучины и несколько сальных свечей, подбадривал танцоров криками, пил бузу, ел мясо и вместе со всеми пел до рассвета протяжные песни, и даже сам начинал первым, чтобы развлечь гостей. Пальцы кураиста бегали по инструменту все так же стремительно, он был неутомим и, казалось, совсем не хотел отдохнуть, хотя не спал уже второй день. Хайретдин наполнил чашку медовкой и поднес музыканту:
Не успел он допеть, как с улицы ворвался шум, и тишину наступавшего утра всколыхнул вдруг отчаянный, полный мольбы крик: