Токио, стр. 51

Первой моей мыслью во сне было, что это кот, но потом послышался металлический скрежет, сетка треснула, и в комнату вкатилось что-то тяжелое. Я прищурилась и увидела, что это ребенок. Он лежал на спине, плакал, сучил ножками и размахивал руками. Я страшно обрадовалась, подумав, что это моя девочка. Сумела отыскать меня, перелетела через материк. Но только я хотела взять ее на руки, как ребенок покатился ко мне по полу. Я почувствовала горячее дыхание, маленький язык облизал мою ступню. И вдруг, с ужасающей внезапностью, в мои пальцы впились младенческие десны.

Я соскочила с постели, затрясла ее, схватила за голову, пытаясь размокнуть челюсти, но отодрать ее не было никакой возможности. Младенец извивался, кувыркался, изо рта текла слюна. Наконец я пнула ее ногой, иребенок отлетел к стене, после чего, растворившись, превратился в тень. Тень соскользнула на пол ивылетела из окна, на прощание проговорив голосом Ши Чонгминга: «Чего человек не сделает, чтобы жить вечно? Чего только не съест?»

Я вздрогнула ипроснулась, запутавшись в одеяле. Волосы прилипли к лицу. Буря за окном постепенно шла на убыль. На мгновение мне почудилось, что младенец катается в пустых нижних комнатах. Я села, вцепившись в одеяло. Пыхтело отопление, ревели вентиляционные шахты, комната была залита странным серым светом. Прислушавшись, я различила еще один звук. Этот звук не имел отношения к моему сну и буре за окном. Он доносился с другой стороны дома.

Нанкин, 20 декабря 1937

За знание приходится платить. Сегодня мы с Лю Рунде узнали то, о чем хотели бы забыть. К стене фабричного кабинета была приставлена низкая армейская кровать, а на ней небрежно брошенный заляпанный кровью матрас. На матрасе – незажженная керосиновая лампа китайского производства. Судя по всему, при ее свете кто-то творил здесь свои дьявольские дела – на полу и стенах засохли потоки крови. Не запачкано было лишь несколько вещей, сложенных у стены, – пара таби и солдатский ранец из невыделанной воловьей кожи. На маленьком столе, рядом со старыми счетами, выстроились в ряд коричневые аптечные флаконы, запечатанные вощеной бумагой. На этикетках – японские названия. Были здесь ипузырьки с разнообразными порошками грубого помола, пестик и ступка, стопка аптечной бумаги. На полу стояли три армейских мусорных ведра и цистерна с водой с отштампованной на ее боку императорской хризантемой. Лю наклонил одно из ведер. Я заглянул в него и увидел тряпки, плававшие в кровавой воде.

– О господи! – Лю поставил ведро на место. – Что же здесь происходит?

– Он болеет, – сказал мальчик и указал пальцем на пузырьки. – Лихорадка.

– Да я не о флаконах! Я имею в виду это. Кровь. Откуда здесь кровь?

– Кровь… кровь… Мальчики на улицах говорят, что кровь…

– Что? – Лю сурово посмотрел на сына. – Что они говорят?

Он растерянно провел языком по передним зубам и сильно побледнел.

– Нет, наверное, они ошибаются.

– Что они говорят?

– Они старше меня, – сказал он, опустив глаза. – Эти мальчики намного старше меня. Может, они меня разыгрывают…

– Что они говорят?

Его лицо исказила гримаса, и он прошептал:

– Говорят, что женщины…

– Ну? И что женщины?

– Говорят, что он… – И произнес чуть слышно: – Он срезает с них кожу.

Меня замутило. Я сел на корточки, закрыл лицо руками, голова кружилась. У Лю перехватило дыхание. Он схватил сына за куртку, вытащил его из комнаты и молча вывел из здания. Спотыкаясь, я последовал за ними. Желудок просился наружу.

Я догнал их в ста ярдах от дома. Лю допрашивал сына:

– Где ты это слышал?

– Мальчики на улице говорили об этом.

– Кто он, этот Янъ-ван? Кто он?

– Не знаю.

– Это, конечно же, человек. Что за человек? Японец?

– Да. Лейтенант. – Мальчик взялся за свой воротник – там у японских офицеров был значок с указанием звания. – Этот Янъ-ван носит форму лейтенанта. – Он взглянул на меня. – Вы слышали сегодня утром шум мотоцикла?

– Да.

– Это он. Говорят, что он никогда не насытится, его нельзя остановить. Мальчики сказали, что он постоянно охотится.

В этом месте своего дневника я сделаю отступление, потому что вспомнил разговор с Лю перед японским вторжением. Мы сидели с ним за столом в его кабинете. На столе стояли чашки и соленая утка. Он рассказывал мне о телах, которые довелось ему увидеть в Шанхае, телах, расчлененных японцами. Не могу не пережить нарисованные им в тот вечер сцены. Очевидно, японские солдаты брали себе в качестве трофея все, что угодно – ухо, скальп, почку, грудь. Эти трофеи они вешали себе на пояс, прикалывали к фуражке. Счастливчики, разжившиеся скальпами или гениталиями, пользовались особым уважением. Со своими трофеями они позировали перед товарищами, а те их фотографировали. Лю слышал, что группа солдат пришила китайские скальпы со старомодными маньчжурскими прическами к своим фуражкам. По ним сразу узнавали их подразделение. Среди японцев был солдат из другого подразделения. Он носил с собой кинокамеру, то ли украденную у журналиста, то ли похищенную в одном из больших домов в Международной зоне. Солдаты позировали и перед ним, смеялись и забрасывали через плечо маньчжурские косы. Подражали походке девушек из кабаре на проспекте Эдуарда VII. Они не стеснялись своего неестественного поведения. Напротив – гордились, старались выделиться.

Я пишу это и чувствую, как колотится сердце. За окном тихо падает снег. Как же насчет кожи? Срезанной человеческой кожи? Что за трофеи собирает этот Янь-ван?

Вот один из них.

Девочка была мала. Возможно, трех или четырех лет. Сын Лю привел нас посмотреть на нее. Она лежала неподалеку, на улице возле фабрики, лицом вниз. Волосы рассыпаны по сторонам, руки сложены под телом.

Я посмотрел на мальчика.

– Когда это произошло?

Он пожал плечами.

– Она была здесь вчера вечером.

– Ее надо похоронить.

– Да, – согласился он. – Да.

Но с места не двинулся.

Я подошел посмотреть. Приблизившись, увидел, что куртка, отливающая на солнце серебром, шевелится. Она дышала.

– Она жива, – сказал я, обернувшись.

– Жива? – Лю свирепо посмотрел на сына. – Ты знал об этом?

– Нет, – сказал он и попятился. – Честно, я думал, она умерла.

Лю плюнул на землю. Отвернулся от сына и подошел ко мне. Мы посмотрели на девочку. На ней была стеганая куртка. Ноги перебинтованы шерстяными тряпками оливкового цвета – по-видимому, кусками армейского японского одеяла.

Я наклонился к ребенку.

– Повернись, – сказал я. – Перекатись на спину. Она не двигалась, на ее спину упала тень кленовой ветви. Я взял ее за руку и повернул на спину. Она была легкая, как перышко, волосы и руки бессильно упали на снег. Я сделал шаг назад и замер. Передняя часть ее брюк была вырезана, в правом боку, под ребрами, отверстие размером с чашку для риса. Там должна была находиться печень. Я видел черное гангренозное пятно по краям раны. Запах заставил меня закрыть рукавом нос и рот. Это был запах мокрой гангрены. Газовая гангрена. Даже если бы я отнес ее сейчас в больницу, она бы не выжила.

Я стоял, закрыв лицо рукой, и смотрел на дыру в животе ребенка. Пытался понять, зачем это сделано. Рана явно не случайная. Отверстие сделано ради какой-то цели. Я почувствовал, как в моих жилах стынет кровь.

– Что это? – тихо спросил я у Лю. – Это трофей? – Другой причины я не видел. – Это сделали ради трофея?

– Ши Чонгминг, не спрашивайте меня. Я никогда не видел ничего подобного…

В этот момент глаза ребенка открылись. Она увидела меня. Я не успел опустить руку. Она заметила отвращение на моем лице, увидела, что я плотно закрыл рукавом нос, спасаясь от запаха. Поняла, что меня тошнит. Девочка моргнула. Глаза ее были чистыми и живыми. Я опустил руку и постарался дышать нормально. Нельзя допустить, чтобы ее последним прижизненным впечатлением было то, что она внушает отвращение.