Токио, стр. 26

Я выписалась из больницы. Поскольку за мной теперь никто не следил, стала экспериментировать. Вскоре поняла, как можно себя удовлетворить, и, хотя перед зеркалом никогда не присаживалась (девочка из больницы говорила, что некоторые это делают), досконально изучила темную впадину между ног. Иногда задумывалась о пресловутом волке. Боялась, что однажды, засунув пальцы слишком далеко, почувствую его мокрый нос.

Сейчас в ванной комнате Такаданобабы я сполоснула мочалку и задумчиво посмотрела на свое отражение – тонконогую фигуру, скорчившуюся на маленькой резиновой табуретке. Возможно, эта девушка уйдет в могилу, познав за свою жизнь лишь пятерых подростков на заднем сидении «форда-Т». Я налила в пластмассовый тазик горячей и холодной воды и стала обливаться. Вода побежала по шрамам на моем животе. Я положила руки на живот, большие пальцы соединила, а остальные развела и рассеянно смотрела, как в образовавшейся клетке собирается вода и, отражая свет, блестит, словно ртуть.

Ни один человек не видел этих шрамов, кроме врачей и эксперта-криминалиста из полиции, который пришел их сфотографировать. В мечтах я представляла, что встречу человека, который поймет, посмотрит на них и не отвернется. Он выслушает мой рассказ и, вместо того чтобы закрыть лицо и отвести глаза, скажет что-нибудь ласковое и сочувственное. Однако я знала, что этого никогда не случится, потому что этого я не допущу. Стоило представить, что раздеваюсь и открываю перед кем-то свою тайну, как во внутреннем ухе возникало тошнотворное ощущение, подкашивались колени, и я плотнее запахивала на себе одежду.

Полагаю, для осознания каких-то вещей нужно повзрослеть. Иногда я делала глубокий вдох и говорила: «Этого в моей жизни никогда не будет». И если ты часто это себе повторяешь, то со временем чувствуешь, что ничего ужасного тут нет.

Пока я была в ванной, размышляя о Фуйюки, близняшки оделись и спустились в сад. Должно быть, они видели меня там и решили, что если я это сделала, то почему бы и им не последовать моему примеру. На Светлане было только крошечное зеленое бикини и соломенная шляпа, которую она придерживала свободной рукой. Обсохнув и одевшись, я вышла на галерею и смотрела, как она шла мимо кустов, загорелые ноги мелькали среди зелени. Ирина шла следом. На ней был лифчик от бикини и розовые шорты. На глазах очки от солнца в виде сердечек, на голове ярко-розовая бейсболка, надетая задом наперед, так что козырек прикрывал шею. Пачку сигарет она засунула под лямку бюстгальтера. Они вышли из кустов, визжа и пререкаясь, осторожно, словно болотные птицы, переступая на высоких каблуках. Выбрались на солнце и заморгали от яркого света.

– Солнышко, солнышко! – заголосили они, поправили очки и, подняв головы, уставились на солнце.

Я прижала к окну нос и смотрела, как они втирают в кожу лосьон для загара, раскрывают пакеты с вишневой жевательной резинкой и пьют пиво из запотевших банок, купленных в уличных автоматах. У Светланы был педикюр, красный, словно цвет пожарной машины. Я посмотрела на свои белые ноги: интересно, отважусь ли я так накрасить свои ногти. К сердцу вдруг подкатило жаркое чувство, от которого тем не менее меня бросило в дрожь, и я потерла руки. Подумала о зря потерянном времени. Какие же они счастливые – им так удобно в своей телесной оболочке. Вот так пойти, вытянуться на солнце… Никто и не подумает назвать их сумасшедшими.

И тут я приняла решение. Пока я одета и живот прикрыт, никто моей тайны не видит, меня ничто не выдает. Если об этом не знать, а в Токио никому бы это и в голову не пришло, всем, кто на меня смотрел, я казалась совершенно нормальной. Поэтому я могла быть сексуальной, как и любая другая девушка.

20

Я не могла не думать о Фуйюки. Каждый раз, когда звякал колокольчик подошедшего лифта, и девушки, разворачиваясь на стульях, хором кричали: «Ирасшаймас! Добро пожаловать!», я подавалась вперед, пульс частил, как бешеный. Думала, что увижу, как его коляска скользит по полу. Но в клуб он не пришел ни в тот, ни в следующий вечер.

В последующие дни я то и дело вынимала его визитную карточку и внимательно ее разглядывала. Иногда впадала в состояние, подобное трансу, крутила и крутила ее в пальцах. Его имя означало «зимнее дерево», и в каллиграфически выведенных иероглифах, в самом их характере заключалось нечто столь мощное, что стоило мне взглянуть на черные буквы на белом фоне, и я отчетливо представляла тонущий в снегу лес. Бралась за кисти и изображала горный склон, сосновый лес, сугробы и сосульки на деревьях.

Теперь, когда узнала, как заставить Ши Чонгминга дать мне фильм, я стала серьезно изучать природу эротизма. Наблюдала на улицах за японскими девушками, одетыми в викторианские юбки и ажурные туфли-лодочки, смотрела на носочки и короткие килты на манер шотландских. В традиционной Японии эротизм был тонким и бледным, словно стебель цветка – эротические мысли могла вызвать крошечная полоска обнаженной кожи на шее гейши, и это отличало местных женщин от всего мира. Я часами смотрела на русских двойняшек, предпочитавших загорелую кожу и высоченные каблуки.

Я заработала кучу денег, и они без пользы лежали в шкафу, заставляя меня дергаться. Наконец набралась храбрости и отправилась за покупками. Я ходила в удивительные магазины Гиндзы [51] и Омотесандо, забитые блестящими комнатными туфлями, розовыми пеньюарами, шляпами, украшенные пурпурными эгретками и алым бархатом. Тут были вишневые туфли на платформе и изумрудные мешки с наклейками, изображавшими Элвиса Пресли. Продавщицы с уложенными в пучок волосами, в юбках, напоминавших балетные пачки, не знали, как со мной обращаться. Они кусали ногти и, склонив головы набок, смотрели, как я, открыв рот, хожу между рядами. Они не знали, что я стараюсь понять, как выглядеть сексуально.

Я начала покупать вещи – купила платья из тафты и бархата, шелковые юбочки. И туфли, много туфель – на разнообразных каблуках, лодочки, бальные туфельки, сандалии с черными лентами. В месте, носившем название «Империя милых девушек», я купила упаковку чулок на резинке. Никогда раньше я чулки не носила. Нагрузившись коробками, словно муравей, я притащила их домой.

Но, разумеется, так и не набралась смелости что-нибудь надеть. Все так и стояло упакованным в гардеробе. Проходили дни, а платья лежали завернутыми в красную шелковую бумагу. Это не значит, что я о них забыла, напротив, я о них часто думала. Иногда поздно вечером устраивала тайную церемонию. Когда все ложились спать, открывала шкаф и вытаскивала купленные вещи. Наливала себе бокал охлажденного сливового ликера и ставила туалетный столик поближе к лампе, чтобы зеркало было как следует освещено. Затем снимала с вешалки платье.

Эти минуты были для меня ужасными и волнующими. Каждый раз, когда видела себя в зеркале и автоматически бралась за молнию, готовясь сорвать платье, я думала о Фуйюки, сидевшем в своей инвалидной коляске и спрашивающем: «Скажи, в Англии все такие хорошенькие?» Тогда я останавливалась, делала глубокий вдох, медленно застегивала молнию и изучала в зеркале поднимавшуюся над вырезом белую грудь, ноги в темных шелковых чулках. Я надевала туфли на очень высоких каблуках и красила губы кровавой помадой, рисовала брови и долгое время училась элегантно зажигать и курить сигарету. Я пыталась представить себя в доме Фуйюки: вот я сижу, склонившись к нему, и сигаретный дым колечками выходит из моих накрашенных губ. Я представляла себе, как моя рука прикасается к запертому ящику, а на другую – элегантно выставленную ладонь – ложится большой ключ, который протягивает мне Фуйюки.

Затем, очнувшись, я открывала глаза, шла к шкафу, вынимала покупки из шелковой бумаги и раскладывала их вокруг себя. Тут были бархатные сандалии, оранжевые и кремовые пеньюары, алый бюстгальтер в форме бабочки, до сих пор не вынутый из целлофана. Вещи, вещи и вещи… Я ложилась, вытягивала голые руки и валялась на них, вдыхала их аромат, ощущала кожей. Иногда группировала их по какому-то признаку – по материалу или по цвету. Например, одежду шафранового цвета укладывала рядом с вещами медного оттенка. Серебристые платья ложились по соседству с сизыми, а сиреневые – рядом с серыми и цветом электрик. Я зарывалась в них лицом, вдыхала дорогой запах. Ритуал заканчивался одинаково: я запускала руки себе в трусики.