Десятый крестовый, стр. 2

Сунув руку в рукав, фотокорреспондент услыхал не механический и не электронный звук, как ожидал, знакомое шипение — и тотчас боль резко обожгла руку.

Гремучка! Жала трех крупных змей вонзились ему в ладонь и выше запястья. Кертис вскрикнул, попятился, вырвал руку из ящика, из рукава. Прижав ее к груди левой рукой, упал на колени. Но смертоносный яд уже начал действовать, кисть руки и предплечье раздувались на глазах. Он застонал, боль становилась невыносимой.

Игнорируя его мучения, человек в фуражке наставлял молодого солдата со смертоносным ящиком.

— Дождетесь, когда отключится, потом в вертолет. Доставят его мотоцикл — тут же на базу. Я к разведчикам в низине, выражу благодарность.

— Слушаюсь, сэр! — сказал солдат с ящиком.

— Соберетесь к отлету, подхватите меня.

Военный кинул взгляд на скорчившегося у его ног Кертиса. Тот лежал ничком в пыли, все тело сводило судорогами от нестерпимой боли. Человек отвернулся, стал подниматься по склону вверх.

Вооруженные люди у него за спиной сгрудились вокруг умирающего фотокорреспондента.

ЧАСТЬ I

НАЧАЛО

Глава 1

Посреди дороги в клубах дыма, тянущегося от горящего дома на заднем плане, стоит начальник сайгонской полиции Нгуен Нгок Лоан. Злобная черепашья головка торчит из громоздкого, пуленепробиваемого, задубевшего от пота кителя, правая рука выброшена вперед. Пальцы сжимают изящный никелированный пистолетик. Прямо перед дулом связанный офицер-вьетконговец, веки сомкнуты, из простреленного навылет виска тонкой изогнутой струей бьется кровь…

Стоя голышом, позевывая, Филип Керкленд лопаточкой поддел со сковородки две безупречные глазуньи и ловко шмякнул их на тарелку. Поднял глаза на висевшую над плитой фотографию, криво усмехнулся. Лишь этот, единственный из множества сделанных им на вьетнамской войне снимков, без конца мелькал в прессе; встречается до сих пор, почти пятнадцать лет спустя, все еще приносит доход.

Филип отрезал толстый ломоть мягкого пшеничного хлеба, лежавшего на столике, прошелся через огромную захламленную мастерскую и, присев на подоконник одного из дюжины высоких, от пола до потолка, окон, тянувшихся вдоль южной стены его чердака, принялся за еду.

Филипу Керкленду исполнилось тридцать четыре, но если бы не морщины на лбу и взгляд, выдающий возраст, ему вполне можно было бы дать лет на десять меньше. Телом поджар, на смугловатой груди резко чернела мужественная поросль. Тяжелый подбородок — отцовское наследие, темно-карие глаза, выдающиеся скулы — от матери, а волосы — черные, с блеском, густые, вьющиеся — от обоих родителей. Мать у Филипа была итальянка, отец ирландец; Филип унаследовал черты обоих. На правой руке у него недоставало мизинца — последствие детской травмы. Отсутствие пальца в работе не мешало, а от воинской обязанности оградило.

Но от Вьетнама все же не спасло. Окончив школу, уже в семнадцать лет Филип проявил явные склонности к фотодокументалистике, и, обуреваемый жаждой снимать, он, не без помощи природного обаяния, сумел пристроиться в Лос-Анджелесское отделение Ассошиэйтед Пресс. Ему не исполнилось и восемнадцати, когда он попал в Сайгон; не было и двадцати, а он уже пережил вспышку столбняка шестьдесят восьмого года, уже отправлялся с рейдами добровольцев в Камбоджу, собирал документальный материал о диверсионно-разведывательной деятельности Южного Вьетнама и США.

К двадцати пяти годам Филип Керкленд уже вдоль и поперек изъездил свет, успел побывать в крупнейших столицах мира, завоевать себе репутацию корреспондента сорвиголовы, готового лезть в пекло ради желанного кадра. И вот наконец осел в Нью-Йорке, купил в Нижнем Манхаттане [1] к югу от Хьюстон-стрит этот чердак площадью больше полутораста квадратных метров.

Филип взял с подоконника мятую пачку сигарет «Честерфильд», закурил. Кинул погашенную спичку в жестяную крышку от табачной коробки, служившей ему во время еды пепельницей, и кинул взгляд с высоты третьего этажа на Лиспенард-стрит.

Местный «Сохо» еще только начинал оживать поутру. Какой-то белесый малый в потертой кожаной куртке, сидя за рулем раздрызганного «фольксвагена» — пикапа, что-то вдохновенно заливал мусорщику у контейнера; в это время, в десяти шагах от них, владелец закусочной опорожнял бак с накопившимся за сутки мусором прямо на тротуар перед своим заведением. На углу здания «Междугородный телеграф и телефон» орали друг на дружку два пуэрториканца; на них, прислонясь к столбу светофора, пялился какой-то пьяница.

Филип улыбнулся, затянулся, глубоко вдыхая дым. И подумал: если что и может сравниться с прелестями странствий по свету — так это жизнь в Нижнем Манхаттане.

Когда наступал вечер, Лиспенард-стрит, как и весь «Сохо», преображалась, вселяя ужас в одних и буйное веселье в других. Прохаживались мужчины в туфлях на высоких каблуках, отлавливали клиентов, а когда и друг дружку, проститутки; то и дело звон разбитой бутылки, женский истошный крик. Неизменно и ночью, и средь бела дня сюда заруливали «мерседесы», «ягуары», BMW и укатывали, прихватив кое-что из творений местных художников, выставлявшихся в галерейках типа «Лео Кастелли», «Зонненабенд», «О. К. Харрис» или «Пола Купер», а то просто побывав у «Танцзала» и наведавшись к ресторану на Весенней улице, где кормят добротной пищей.

Филип отвернулся от окна, обвел взглядом огромное чердачное помещение с высоким потолком. Если смотреть от окна против часовой стрелки, по четырем углам идут: кухня, ванная, фотолаборатория и спальня. Там относительный порядок. В середине же чердака царила стихия перемещаемых с места на место многочисленных вещей — аппаратура, доски с резаками, фанерные задники, стойки для рекламных снимков, а также уйма имущества, накопленного за десяток лет. Аккуратно развешанные по белоснежным стенам фотографии в рамках, поблескивая в свете с потолка, лишь подчеркивали разгул беспорядка в центре. Попавших сюда впервые клиентов и покупателей обычно ошарашивал этот хаос, но удостоверившись в безупречности исполнения заказа, они забывали обо всем остальном. За четыре года обитания на чердаке Лиспенард-стрит Филип сумел уже трижды организовать персональную фотовыставку, выполнить сотни рекламных заказов и издать «Остановись, мгновенье!», единственный вошедший за последнее десятилетие в список бестселлеров «Нью-Йорк тайме» фотоальбом.

Именно он принес Филипу славу мастера. Здесь были собраны лучшие его работы, почти все — свидетельство его стремления поймать решающий миг в жизни человека. Фотография расстрела в Сайгоне имела явный успех, но были и другие, не менее впечатляющие: например, сделанный скрытой камерой портрет убийцы, выслушивающего смертный приговор; молодой отец, впервые взявший на руки свое новорожденное дитя; старуха, которую в кресле-каталке везут в операционную; экстаз любви.

Но была среди его работ одна, казалось бы, самая обычная, черно-белая, самая любительская по исполнению, которая вызывала постоянные споры критики: по залу аэропорта идет девушка лет восемнадцати, обернулась назад, куда ей уже не вернуться. Светлые вьющиеся волосы до плеч, нежный овал лица; в больших глазах, в изгибе губ крупного рта непостижимое сочетание горечи, нежности, облегчения и какого-то глубоко затаенного страха. Филип ждал, когда она обернется, держал фотоаппарат наготове, понимая, что этот снимок станет последней и наверняка единственной памятью о ней. Подпись «Хезер. Орли, 1971» интриговала критиков, но на расспросы Филип отвечать отказывался.

И никто из видавших эту фотографию никогда не узнает, что для Филипа эта черно-белая «Хезер» и есть то самое остановившееся мгновение, последний взгляд любви, перевернувший всю его жизнь, что этот взгляд неотступно с ним все годы и что Филип вряд ли сможет его забыть.