ЧП на третьей заставе, стр. 26
Борис Коган появился под вечер. Радостный, торжествующий. Созвал в холостяцкую комнату всех коммунаров. Специально сходил за женой Ласточкина: «Тетя Маша — вы за посаженную мать». И начал свою комедию.
— Венчается раба божия Ольга с большевиком Аверьяном, то бишь, с Владимиром! — торжественно объявил он.
Ольга зарделась. Она никак не могла привыкнуть к странным выходкам Бориса.
Он заставил Сурмача взять Ольгу за руку и заголосил:
— Любишь ли ты, Сурмач, эту черноглазую дивчину, которая и мне самому нравится?
— Пошел ты к черту! — выругался смущенный Сурмач.
— Значит, любишь и согласен взять ее в жены, — истолковал Борис по-своему ответ Сурмача. — А ты, Оленька, любишь ли нашего Аверьянушку-Владимира и согласна ли выйти за него замуж?
— Только… чтоб как у людей было, — пролепетала девушка.
— Вот тебе справочка от батюшки; ты теперь венчанная. В яблонивской церковной книге про то есть запись, — он передал ей бумажку.
Ольга так разволновалась, что даже не посмела заглянуть в справку. А хотелось, а нетерпелось…
Вдруг эту церемонию прервал Ярош, сидевший до этого на своей койке у окна и молча наблюдавший за происходящим:
— Перестань паясничать, Борис!
И это было сказано с такой неприкрытой ненавистью, что все невольно повернулись в его сторону. Сурмача поразило выражение лица Тараса Степановича. Тонкие губы дрожат, посинели, словно бы он побывал в проруби и вот выбрался с трудом на хрупкий лед. Глаза — злые. Прищурил их, смотрит, не мигая: «зырит», сказали бы мальчишки-шахтарчуки и полезли бы в драку за такой взгляд. «Ты че?.. — Я ниче. А ты че? Во-от как дам!»
«Чего он так? — подивился Аверьян. — Ну, строит Борис из себя дурачка… Так ото же шутя, всем на потеху, а другу Аверьяну и его Олюшке — на утеху…»
— Тут — не балаган, — скрипел, словно старая ветла на осеннем штормовом ветру, Ярош. Он прошелся взглядом по лицам присутствующих и догадался, что его не понимают и не поддерживают. И тогда разъяснил причину своего неудовольствия. — Друга выбирают на всю жизнь, не стоит превращать серьезное дело в ярмарку со скоморохами. Надо в исполком, расписаться. О квартире подумать… А комедия с попом — за такое из партии надо исключать!
…Ольга уже верила каждому слову Бориса. Она готова была пристроить Когана в красном углу вместо иконы и молиться на него, как на Николу-угодника.
ОПЕРАЦИЯ «ВОКЗАЛ»
Ярош и Сурмач появились на вокзале в половине четвертого. Ярош оделся под деревенского, натянул почти на глаза шапку, спрятал бинт. И сразу стал неузнаваемым. У него даже походка изменилась, когда он, накинув на плечи огромный вещмешок, подошел к станции вместе с Тесляренко, который тоже нес поклажу.
Сурмача поразило умение Тараса Степановича перевоплощаться. Раньше он считал, что чекист должен работать со «своим» лицом, а тут почувствовал, что порою и переодевание может пригодиться. «Любой спекулянт примет такого человека за своего, за горлохвата и не будет таиться».
Неприятный, мокрый холод загонял людей в помещение. Перед приходом поезда пассажиров в вокзале набилось — не протолкнешься. Над головами плыл к потолку сизый махорочный дымок. Хотя курить и запрещалось, мужики попыхивали исподтишка, пряча огоньки в рукавах и кулаках.
Здесь царствовал полумрак, и три лампочки, свисавшие с потолка, не в силах были с ним бороться.
Сидит Тесляренко на скамейке, уставился на мешок в ногах, не смеет поднять головы.
— А вы, дядя, оглядывайтесь почаще, оглядывайтесь — присматривайтесь, — постоянно напоминал Ярош.
— А я што? Я ничего, — бормочет в ответ совершенно задавленный страхом арестованный. И это чувство обреченности четко прописано на его физиономии, оно во всей согбенной фигуре.
«Да какой дурень к этой мокрой курице подойдет! — думал Аверьян. — На меня бы, так я его седьмой дорогой обошел, сразу видно, что тут дело темное». Он сердился на Тесляренко.
И все же Сурмач начеку. Все слышит, все видит. Но… никто к Тесляренко не подходит. И он никого не окликает.
И только когда уже захрапел останавливающийся поезд, глухо крякнул на перроне колокол и вся людская начинка вокзала хлынула к дверям, бывшего председателя Щербиновского сельсовета опознали.
— Лазарь Афанасьевич! А брехали, что тебя арестовали — против Ленина шел, хотел подмять под себя Советскую власть. — Мужик хитрый, прищурил один глаз, голову чуть влево наклонил: знает все наперед, а выведывает.
— Врали, врали, а твое какое дело? — огрызнулся Тесляренко.
Ох, не хотелось ему попадаться на глаза односельчанина.
А хитроватый щербиновец продолжал допытываться:
— А ты, Лазарь Афанасьевич, случаем, не от суженой скрылся? А она там печалится. Завел зазнобу в Турчиновке!
Тесляренко, как затравленный зверек, озирается, ищет глазами помощи у чекистов. Но те и виду не подавали, что знают его.
Тесляренко не выдержал язвительного допроса и громко выругался:
— А пошел ты со своей зазнобой знаешь куда!
Его земляк рассмеялся:
— Вот теперь вижу, что ты, Лазарь Афанасьевич. Расскажу твоей старухе, что видел тебя в полном здравии: лаялся последними словами. Поверит. А без матюков, без угроз что ты за Лазарь Афанасьевич? Так, тюлька соленая.
В это время колокол прогудел еще два раза, и мужичка словно ветром сдуло.
Поезд ушел, вокзал опустел. Следующий поезд должен был прийти через три часа сорок минут. Никто из чекистов уже не сомневался: дело не удалось. Тесляренко просто водил их за нос, а может, и того хуже: своим появлением на вокзале в Турчиновке кого-то предупредил: «Я попался».
И все-таки дождались второго поезда. И опять бесполезно.
— Обижайся теперь на себя, Лазарь Афанасьевич, — зловеще предупредил Ярош арестованного, когда они вышли на привокзальную площадь. — В «дурачка» поиграли достаточно, теперь в «свои козыри». А все твои — на чужих руках, собрать ты их не удосужился.
Тесляренко люто глянул на чекиста, взмахнул тяжелым «сидором» и, ударив им Яроша по голове, бросился было бежать. Но Аверьян успел подставить беглецу ногу. Тот — тяжелый и громоздкий — со всего размаха грохнулся о землю. Сурмач подскочил и, не позволяя вывернуться, принять оборонительную позу, рывком заломил ему за спину правую руку. Тесляренко лежал ничком, не шевелясь. Аверьян было подумал, что задержанный, ударившись с лета о мостовую, потерял сознание. Но нет: широкие плечи под белым полушубком начали подрагивать, и послышался плач. Вначале Лазарь Афанасьевич поскуливал тихо, по-бабьи, а когда стали его поднимать, заголосил навзрыд. Встав, он начал неумело вырываться, выдергивая зажатую руку, затем в отчаянии попытался укусить чекиста.
Удар по больной голове для Яроша оказался губительным. Едва доплелся до окротдела, и там у него началась рвота.
— Лежать тебе, Тарас Степанович, да лежать, — посочувствовал раненому Иван Спиридонович. — Это, брат, контузия. Сразу за нее не примешься — инвалидом на всю жизнь можешь остаться.
Ласточкин хотел отправить его в больницу, по Ярош запротестовал:
— В такое-то время? Да мне больница и так осточертела! Я в ней окончательно закисну. Ну, отлежусь, ну, отдохну…
— Тарас Степанович, ты делу нужен здоровый. А так мы тебя можем и потерять. — Но видя, как болезненно реагирует чекист на его слова, смягчился: — Черт с тобой… Оставим решать врачу. Вызовем Емельяна Николаевича, уж что он скажет. — Ласточкин оживился. Лицо — хитроватого мужика, который намерился обвести вокруг пальца купца. — Вызовем врача к тебе и устроим ему «случайную» встречу в коридоре с Тесляренко. Как они друг на друга посмотрят?
Он позвонил в окружную больницу. Но Николая Емельяновича на месте не оказалось: «Уехал на вызов».
— Вернется, пусть немедленно позвонит в ГПУ, начальнику, — предупредил Ласточкин дежурную медсестру. — У нас тут стало плохо чекисту, который но излечился от недавней контузии.