Голубая портьера, стр. 2
Едва он закончил письмо и торопливо отправил его с уходящей почтой, как раздался зычный голос: «Старина Бутылкин, пойдем ко мне, поговорим, вышел приказ, что мы снимаемся с места через две недели, а затем показался и сам обладатель звонкого голоса, другой младший офицер, закадычный друг нашего героя. «Ты, кажется, ничуть не рад?» – проговорил он сорванным голосом, заметив, что у приятеля удрученный и несколько оцепенелый вид.
– Да нет, ничего особенного. Итак, вы отбываете через две недели?
– Что значит: «вы». Мы все отбываем, все от полковника до барабанщика.
– Наверное, я не поеду, Джек, – последовал уклончивый ответ.
– Послушай, старина, ты с ума сошел или пьян?
– Нет, не думаю, может быть, сошел с ума, но точно не пьян.
– Тогда что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что, короче, я высылаю свои бумаги. Мне нравится здешний климат – короче, я собираюсь стать фермером.
– Высылаешь бумаги! Хочешь стать фермером в этой богом забытой дыре. Ты, наверное, пьян.
– Нет, отнюдь. Сейчас только десять часов.
– А как же твоя свадьба и девушка, с которой ты помолвлен и которую так хотел увидеть? Она тоже займется фермерством?
Бутылкин вздрогнул.
– Нет, видишь ли, как бы это сказать, одним словом, с этим все кончено. Моя помолвка расторгнута.
– Вот это да! – сказал приятель и неуклюже ретировался.
II
Прошло двенадцать лет, как Бутылкин отправил свои бумаги и много воды утекло с тех пор. Случилось так, что единственный и старший брат нашего героя, благодаря неожиданному развитию чахотки у законных наследников, получил титул баронета и восемь тысяч годового дохода, а сам Бутылкин – скромное, но для него вполне достаточное состояние в восемь сотен фунтов. Когда до него дошла эта весть, он сражался в чине капитана добровольных войск в одной из многочисленных войн в колонии Кейп. Он довоевал эту кампанию, а затем, уступив просьбам брата и собственному естественному желанию побывать на родине после четырнадцатилетнего перерыва, вышел в отставку и вернулся в Англию.
Таким образом, следующее действие этой маленькой драмы разворачивается не на южно-африканских пастбищах и не в свежевыкрашенном колониальном доме, а в удобнейших апартаментах сэра Юстаса Перитта – холостого брата нашего героя, проживавшего в Олбани. И вот прежний Бутылкин, только более внушительный, застенчивый и подурневший, с шрамом через всю щеку, полученным от метательного копья, сидит в очень удобном кресле напротив затопленного камина, – на дворе ноябрь. Напротив него расположился его брат – совсем иной экземпляр рода человеческого. С пристальным, участливым любопытством смотрит он на нашего героя сквозь стекла очков. Сэр Юстас Перитт – хорошо сохранившийся джентльмен неопределенного возраста от тридцати до пятидесяти. Выглядит он истинным лондонцем. Глаза горят, фигура поражает такой выправкой, что ему вполне можно дать тридцать лет. Но при более близком знакомстве, оценив его превосходное знание жизни и добродушный, но глубочайший цинизм, которым насквозь пропитана его речь, точно так же, как запахом лимона бывает пропитан ромовый пунш, вы бы отодвинули день его рождения на много лет назад. На самом же деле – ему ровно сорок – ни больше, ни меньше, при этом он одновременно сохранил моложавый вид и приобрел зрелость и опыт, благоразумно воспользовавшись всеми возможностями, которые выпали ему в жизни.
– Мой дорогой Джордж, – сказал сэр Юстас, обращаясь к брату, – он был полон решимости похоронить, наконец, через столько лет эту ненавистную кличку «Бутылкин».
– Давненько не испытывал я такой радости.
– Какой радости?
– Видеть тебя – какой же еще? Когда ты показался на корабле, я сразу же узнал тебя. Ты совсем не изменился, разве что потолстел.
– Ты тоже, Юстас, разве что похудел. Объем талии у тебя уменьшился.
– Ах, Джордж, когда-то я любил пиво – одно из моих многочисленных заблуждений. В сущности, за свою долгую жизнь я понял, что почти все в ней было заблуждением и суетой сует.
– Кроме самой жизни, да?
– Вот именно. У меня нет ни малейшего желания последовать примеру наших злосчастных кузенов, – со вздохом ответил он, – чьими стараниями, однако, мы обязаны нашему поправившемуся финансовому положению, – добавил он, просветлев.
В комнате воцарилось молчание.
– Четырнадцать лет – долгий срок, правда, Джордж, ты, наверное, немало повидал за эти годы?
– Это уж точно. А сколько людей поживились за казенный счет в армии.
– Но сам-то ты, конечно, держался в стороне?
– Да, на хлеб насущный мне хватало, а большего я и не заслужил.
Сэр Юстас подозрительно посмотрел на брата сквозь стекла очков. «Ты слишком скромен, – проговорил он. – Так не годится. Если хочешь преуспеть, нужно быть о себе более высокого мнения.»
– Но я не хочу преуспеть. Меня вполне устраивает мой заработок, а скромен я от того, что видел множество более достойных людей.
– Но теперь тебе не надо думать о заработке. Что ты собираешься делать? Будешь жить в городе? Я могу тебя ввести в самое лучшее общество. Будешь настоящим светским львом с этим шрамом на щеке, – кстати, ты должен рассказать, откуда он у тебя? А потом, ты знаешь, если со мной что случится, ты унаследуешь титул и поместье. Вполне достаточно, чтобы поддержать тебя.
Бутылкин неловко заерзал в кресле.
– Спасибо тебе, Юстас, но знаешь ли, мне не нужно, чтобы меня поддерживали, ничего мне не нужно. Я бы скорее вернулся в Южную Африку, в полк. Да, да. Я не переношу чужих людей, высшее общество и все такое. Я не их поля ягода, в отличие от тебя.
– Тогда что же ты собираешься делать? Женишься и поселишься за городом?
Бутылкин покраснел – сквозь загорелые щеки выступил легкий румянец, что не укрылось от его наблюдательного брата. «Нет, я не собираюсь жениться, конечно, нет.»
– Кстати говоря, – небрежно заметил сэр Юстас, – вчера я видел твою прежнюю любовь, леди Кростон, и сказал ей, что ты возвращаешься домой. Она теперь прелестная вдова.
– Что!? – воскликнул ошеломленный брат, медленно приподнимаясь в кресле. – У нее умер муж?
– Да, умер год назад, и тем лучше для него. Он меня назначил одним из своих душеприказчиков, не знаю почему – мы всегда недолюбливали друг друга. Мне кажется, он был одним из неприятнейших людей, каких мне довелось встретить в этой жизни. Говорят, он своей жене попортил много крови. Впрочем, поделом ей.
– Почему поделом?
Сэр Юстас пожал плечами.
– Когда бессердечная девчонка обманывает юношу, с которым она помолвлена, и ее покупает старое животное, пожалуй, она заслуживает всего, что имеет. Данная особа заслужила гораздо худшего, на самом деле ей крупно повезло – гораздо больше, чем она рассчитывала.
Его брат снова присел, прежде, чем дать ему сдержанный ответ: «Тебе не кажется, что ты очень суров к ней, Юстас.»
– Суров к ней? Нет, ничуть. Из всех ничтожных женщин, которых я знаю, она самая ничтожная. Ну скажи, как она отнеслась к тебе?
– Юстас, – почти резко вклинился в разговор его брат, – если ты не возражаешь, я прошу, чтобы ты не говорил о ней так в моем присутствии. Я не могу – короче, мне не нравится.
У сэра Юстаса вылетело из глаза пенсне – так широко он раскрыл его, уставясь на брата. «Послушай, дорогой мой, не хочешь ли ты сказать, что ты по-прежнему неравнодушен к этой женщине?»
Его брат неловко повернулся в низком стуле: «Не знаю, равнодушен или нет, но мне не нравится, когда ты говоришь о ней в таком тоне.»
Сэр Юстас слегка присвистнул. «Прости, если обидел тебя, старик, – сказал он. – Я не знал, что наступаю на больную мозоль. Должно быть, только в Южной Африке остались такие верные люди. Здесь «святые чувства» умирают быстрее. Мы меняем их, как перчатки, каждые двенадцать лет.»
III
В ту ночь Бутылкин долго не ложился. Сэр Юстас, вечно озабоченный своим здоровьем, старался не засиживаться допоздна, если была такая возможность, и сегодня видел уже третий сон, в то время как его брат курил трубку за трубкой и размышлял. Много раз он сидел в той же задумчивости в фургончике, затерянном в глуши африканских пастбищ, или стоял возле водопадов на реке Замбези, преображенных луною в стремительные потоки жидкого серебра, или одиноко сидел в своей палатке посреди уснувшего лагеря. У этого чудаковатого, молчаливого человека вошло в привычку размышлять долгими ночными часами, когда долго не шел сон. С годами эта привычка стала ахиллесовой пятой его организма.