Любить и беречь (Грешники в раю), стр. 55

Она закрыла глаза с облегчением. Только это ее и беспокоило. Он точно угадал ее мысли, и теперь все было в порядке.

Кроме того, им пора было прощаться.

– Поцелуй меня, – попросила она, становясь на цыпочки. – И пусть это будет долгий-долгий поцелуй.

Он сделал все, что мог, но она затосковала по нему через секунду после того, как он ее отпустил.

– Теперь я знаю, что значит «светлая печаль», – сказал он ей с грустной улыбкой, лаская ее на прощание.

Энни освободилась из его рук и пошла к мосту. Там она повернулась, чтобы снова на него взглянуть.

– Напиши мне стихи, – сказала она тихо, повинуясь порыву. – Оставь их в нашем тайнике.

Кристи поднял голову, оценивая степень ее серьезности; он догадывался, что она думает о его поэзии, хотя она ему никогда не говорила.

– О чем?

Она развела руками, показывая, что это очевидно.

– О светлой печали!

Эти слова озадачили, а потом взволновали его. Он выпрямился и ответил:

– Да, хорошо, напишу!

Она послала ему поцелуй. Торопясь через мост, она бормотала про себя:

– Милостивый Боже, что я наделала?

2 февраля

Должно быть, я сошла с ума от любви. Даже погоду перестала ненавидеть.

Я гляжу из моей комнаты, из моего высокого окна на дымно-серые верхушки деревьев и на бесцветные поля, на мрачные тучи на горизонте и думаю, что есть красота в этом мрачном пейзаже, и о том, что я в тепле и безопасности. Это вызывает во мне легкую дрожь, но это приятное ощущение. Все в руках Господа, не так ли? Обычная мысль, но никогда она мне не казалась столь правильной. Я думаю, что была бы счастлива сегодня даже в камере Дартмурской тюрьмы.

Если повернуть драгоценный камень в руках и посмотреть под другим углом, все изменится. Камень тот же, но взгляд новый. Все мои сомнения, страхи и опасения относительно нашего с Кристи брака остались, никакое чудесное вмешательство свыше не уничтожило их, но они больше не лишают меня сил. Теперь эти преграды выглядят преодолимыми. Это вызов, и я его принимаю.

Все время думаю об Уикерли. Поразительно, как изменилось мое мнение о деревне теперь, когда я знаю, что она станет моим домом, может быть, на всю жизнь. Я вижу узкие улочки и покатые крыши домов новым, благосклонным взглядом, мне нравятся ровные ряды деревьев, я горжусь каменной мощью нашей сложенной норманнами церкви, и у меня появилось чувство собственника по отношению к жилищу викария. Мой дом. Мой сад. Мой сикомор. Моя дорожка, моя прихожая. Миссис Ладд будет моей экономкой, а ее муж – моим садовником и вообще помощником. Я так восхищена этой блестящей перспективой, что прямо не знаю, что с собой делать. Линтон-холл, как бы он мне ни нравился, никогда не казался мне своим, ни в малейшей степени. Сначала он принадлежал Джеффри, теперь Себастьяну Верлену. Но дом викария, который всегда был и будет домом Кристи, каким-то чудом должен стать и моим, потому что он хочет разделить его со мной. Без сомнения, я счастливейшая женщина в Девоне. Чего там, во всей Англии. О, черт, в мире.

Другая забота, которая никуда не ушла, но больше меня не гнетет, – это мой агностицизм. Теперь я понимаю, что он основывается только на примере моего отца (его отрицание религии было полным: он ногой в церковь не ступал, разве только чтобы написать картину), а мое собственное безбожие – только результат предубеждения и невежества. Я перестала давать Кристи атеистические трактаты и теперь расспрашиваю его о вере, о становлениях англиканской церкви и тому подобном. Я учусь, но мой разум пока сопротивляется. Если вера – это действительно дар, то я пока его лишена.

Но я начинаю думать, что верующим живется лучше, чем неверующим, хотя бы потому, что у них есть интересы в жизни, кроме эгоистических. Тогда почему бы просто не присоединиться к ним? Если я сейчас не все это принимаю, может быть, со временем это произойдет. Религия не причиняет вреда, по крайней мере религия Кристи, потому что в ней нет принуждения, нет тайного стремления к власти. Итак, я спрашиваю себя, почему нет? В отсутствие чего-то лучшего, почему не присоединиться? Это не станет предательством каких-то моих фундаментальных убеждений.

6 февраля

Кристи рассказал мне, что самый главный урок, который преподал ему отец, это не бояться страсти в религии. «Церкви нужны любящие, – говорил старый викарий Моррелл. – Быть священником – это значит любить». Я начинаю жалеть, что не знала этого человека.

8 февраля

Кристи только что ушел. Я все еще в любовной горячке. Но все-таки есть повод для огорчения.

Я выведала у него, почему мы должны ждать до ноября – ноября! – чтобы объявить о нашей помолвке. Как это я раньше не догадалась: не себя он хочет оградить, несмотря на то что в его работе моральная репутация, можно сказать, жизненно важна. Нет – это меня он хочет оградить. Он хочет избежать скандала ради меня! И никакие мои слова не могут поколебать эту благородную, но несносную позицию. Но он еще не слышал моего последнего соображения на сей счет. Если я не смогу выйти замуж в течение года, я весь год буду его изводить.

14 февраля. День святого Валентина

Кристи оставил мне еще стихи. Иногда я удивляюсь, за кого он меня принимает.

«Как лента алая губы твои, и уста твои любезны;

Как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими;

Два сосца твои, как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями.

Сотовый мед капает из уст твоих, невеста: мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»

Я написала ему в ответ:

«Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает.

Уста его – сладость, и весь он – любезность.

Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой, дщери Иерусалимские!»

Но теперь, конечно, я не узнаю, хотел ли он выдать стихи из Песни Песней Соломоновых за свои. Скорей всего нет. Вероятно, он хотел дождаться от меня похвал стихам и потом сказать: «Ага! Это из Библии!» Меня слегка раздражает, что он думает, будто я такая темная, что не смогу узнать их. Я агностик, а не невежда!

18 февраля

Мы опять спорили. (В нашем стиле; Кристи – единственный человек из всех, кого я знаю, кто спорит без всякого ожесточения. Что не всегда так уж безобидно: иногда он меня страшно угнетает своим адским терпением и своими широкими воззрениями.) Как обычно, дискуссию пришлось начать мне. Он хотел пережевывать проблему втихую, а я решила вытащить ее на свет во всей ее неприглядности: его чувство вины. Я не сказала ему, как больно меня задевает, что у него все еще есть моральные сомнения по поводу того, что мы делаем, но промолчала только потому, что он об этом и без меня уже знает.

Он согласился с тем, что наша любовь – это правильно; мы расходимся лишь в том, каким должно быть плотское выражение нашей любви. Я перестала называть его «провинциалом» (слишком много возможностей получить это бумерангом назад), но для меня ясно, что различия в воспитании заставляют нас видеть этот предмет в столь разном освещении. К тому же он всегда указывает на то, что если сделает исключение для себя, как он сможет блюсти чистоту нравственности своей паствы? Как сможет он смотреть в глаза невинным мальчикам и внушать им, что нельзя совращать девушек, или посещать бордели, или уводить любимую из дома и совокупляться в стогу сена до свадьбы? Как сможет он сказать фермеру такому-то, что его связь с вдовой такой-то есть грех?

Я говорю ему, что это не грех и что я в любом случае не знаю, почему он считает своим долгом внушать им, будто это грех. (При этих словах он воздевает руки к небу и начинает называть меня «язычницей» и «безбожницей» – хотя и без раздражения.) Если фермер такой-то женат, говорю я, тогда, может быть, это и плохо, но, если они оба свободны, в чем же вред? В любом случае Кристи и я поженимся со временем. Почему считается, что мы не должны телесно любить друг друга? Покажите мне это место в Библии! (Он не может.) Разве мы не люди? Разве Бог не дал нам человеческие тела, плоть и кости? Он сделал нас такими, что мы желаем друг друга, как же он может все перевернуть и считать наш любовный союз грехом? И так далее, и так далее.