Река твоих отцов, стр. 45

— Никто!

— Может, гнался, да пурга лыжню смешала. В другую сторону повела…

Петр насторожился. — Все равно не пошла бы обратно, — перехватив тревожный взгляд юноши, решительно заявила Стилла.

— Твое дело, конечно, — сказал Пунадинка-старший — Однако, Копинки все равно не забудут, что ушла от них.

— Я — Каундига! — твердо заявила она. И охотник сказал примирительно:

— Вижу, ты смелая девушка есть. Сама думай, как тебе лучше.

Петр подхватил:

— А что, ама, думать ей! С нами пойдет!

Отец промолчал. И его молчание восприняли как согласие.

Через час они тронулись в путь.

С этого дня для Стиллы Каундиги началась новая жизнь, полная тревог и забот, однако не лишенная счастья.

Войдя в семью Пунадинки, она полюбила Петра и дала согласие стать его женой.

В конце весны, когда таежные реки очистились ото льда, старый Пунадинка отправился на оморочке в стойбище Копинка к Ноко, просил его приехать помириться с сестрой и, как положено по орочскому обычаю, вынести ее на руках из юрты и передать в руки Петру.

Ноко все еще помнил обиду, нанесенную ему Стиллой, и долго отказывался ехать. Но потом уступил. Взял с собой жену и двух детей, отправился на далекую реку Ма. Отказался от выкупа, выдал сестру за Петра и остался жить на новом месте, в стойбище рода Пунадинка.

А спустя три зимы, когда Пунадинки перебрались на морское побережье, Ноко тоже поехал с ними.

Он решил никогда больше не расставаться с сестрой, потому что не было у него дороже человека, чем Стилла. Только не любил, когда ее называли Мария.

«Откуда, — думал Ноко, — это новое имя у сестры?»

Я спросил Марию Ефимовну:

— Почему вы дали вашей младшей девочке имя Стилла, ведь она не последняя из рода Пунадинка?

— Мой брат Ноко так захотел. Мы с мужем согласились. Пускай, чего там! Теперь наша Стилла на счастье растет.

— А я помню твоих Каундига, — вдруг сказал Тихон Акунка. — И Ефима Платоновича, отца твоего, мало-мало помню. Добрый охотник был, ох добрый! Бывало, на медведя пойдет — ружье в снег бросит и за копье берется. Сильно метал копье, ай-я гини! Прямо в сердце зверю!

— Скажи, Тихон Иванович, а с виду какой отец был?

Акунка внимательно посмотрел на Марию.

— Глаза у тебя Ефима Платоновича есть.

— А у Стиллы, скажи, тоже глаза отца моего?

— И так может быть. С одного кедра орешки близко падают.

Море шумело, волны захлестывали сизую, усеянную галькой косу.

С берега доносились громкие голоса. При свете мигающих фонарей рыбаки нагружали камнем широкие сетки-пикули, вывозили их на кунгасе в море, к неводу.

Близкое утро сулило богатую добычу.

Врач из рода Акунка

В семь утра на комоде зазвонил будильник. Проснувшись и открыв глаза, Валентина не сразу вспомнила, что с вечера, по студенческой привычке, завела часы на семь. Могла завести на девять, ведь торопиться сегодня некуда. В больницу она начнет ходить с завтрашнего дня.

Валентина полежала, понежилась в постели, но сон больше не шел. Она неторопливо встала, подошла к открытому окну. Над рекой клубился туман. Быстрая вода шумела на перекатах, плескалась у прибрежных камней.

Река сразу потянула к себе. Девушка перемахнула через подоконник и побежала на берег. Прыгнула на большой ноздреватый валун и несколько минут вглядывалась вдаль. На горизонте уже просвечивала заря.

Три лета не приезжала она домой, соскучилась по родным местам. Сдав в институте государственные экзамены и получив диплом врача, считала дни, когда вернется в Уську. Да и жители поселка давно ждали первого орочского врача. Вчера вечером, когда поезд подходил к станции, Валентина не сразу поверила, что это ее пришли встречать столько людей. Не успела выйти из вагона, как к ней потянулись десятки рук.

— Сородэ, Валентина!

— Сородэ, мамка-доктор!

— Когда больных принимать будешь?

— Наверно, завтра будешь?

Она не успевала отвечать. Растроганная встречей, шла домой. Но и дома ее ждало не меньше людей, чем на станции. Кому не хватило места за столом, расселись на полу.

Когда пришел Николай Павлович, все встали, приветствуя учителя. А Валина мать подошла к Сидорову и со слезами радости сказала:

— Спасибо, Николай Павлович, наша дочь доктором вернулась.

— Вам спасибо, Евдокия Степановна, — ответил учитель, — она ваша дочь…

— Все равно, ты нашим орочским детишкам как отец был… У тебя в интернате жили, дома редко когда бывали. После, когда подросли, в большой город уехали…

— А помните, Евдокия Степановна, как Валентину в интернат привели, как она первое время дичилась, скучала, рвалась обратно домой? И когда вы пришли за дочерью, я долго уговаривал вас, чтобы оставили девочку.

— В то время, сам знаешь, я темная была, много чего не понимала, — призналась Евдокия.

Ему было понятно волнение матери: из восьми детей она потеряла маленькими семерых. Одна Валентина осталась. А несколько лет назад умер от воспаления легких муж Евдокии.

Над тайгой поднималось солнце. Все меньше оставалось на реке тумана. Ветер погнал рваные клочья к сопкам. Тумнин стал виден до самого дальнего кривуна. А там, где в него впадала Худями, от берега к берегу пролегла темная полоса, так знакомая Валентине с детства.

Кажется, ничего здесь не изменилось за три года, и все же волнение не покидало Валентину. Может быть, потому было так неспокойно на душе, что с этого дня начиналась для девушки новая жизнь.

Подумав, что мать уже проснулась, она спрыгнула с валуна и побежала к дому. Но мать еще спала. Чтобы не будить ее, Валентина снова полезла в окно.

Достала слежавшиеся в чемодане платья, белый докторский халат, шапочку и включила утюг. Надо было приготовиться к первому рабочему дню.

В это время мать проснулась.

— Старушка Адьян от нашей атаны приходила. Атана просит, чтобы ты скоро зашла к ней.

Доктор Акунка приходилась старейшине рода Анне Васильевне прапраправнучкой. Когда Валентина родилась, старушка на радостях пришла к учителю.

— Скажи, Николай Павлович, сколько теперь моих Акунков будет?

— Сами должны знать своих сородичей, Анна Васильевна, — ответил Сидоров.

— Всех знаю, конечно, а сосчитать не могу, помоги.

— Ну, давайте сосчитаем вместе. — И стал называть всех ее сородичей, старых и пожилых орочей уважительно, по имени-отчеству, а молодых просто по имени. — Сорок два человека — вот сколько…

— Ай-я кули! Наверно, так!

Род Акунка, по словам Николая Павловича, считался у орочей самым большим. По берегам многих рек когда-то кочевали Акунки, отмечая свои пути зарубками на деревьях.

На глазах Анны Васильевны рождались и умирали сородичи. Она пережила своих детей и многих своих внуков.

Не желая быть никому в тягость, старушка попросила учителя устроить ее в дом для престарелых. С тех пор и доживала она свой век в этом просторном доме, в одной комнате с безродной бабушкой Адьян.

Но сородичи не забывали свою атану. Часто навещали ее, приносили подарки, а на праздник брали ее к себе.

Вчера, когда орочи шли на станцию встречать своего доктора, бабушке тоже хотелось пойти, но ее не взяли. В последнее время она чувствовала себя совсем слабой.

Адьян встретила Валентину в сенях:

— Атана давно ждет тебя. — И подвела доктора к постели Анны Васильевны.

Валентина присела на край кровати, обняла бабушку за сухие узкие плечи, поцеловала ее в желтую и жесткую, как пергамент, щеку.

— Сородэ, атана!

— Сородэ, аса хитэни! [26] — И, пожевав остывшую трубку, тихим голосом сказала: — Долго, однако, живу я. Устала. А ты, наверно, совсем большая стала. Сказки говорить уже не надо тебе. Помнишь, какие сказки тебе говорила?

— Я, атана, твои сказки не забыла.

— Ладно, детишкам своим расскажешь.

— Я еще не замужем, атана.