Заговор, стр. 50

— Какой вызов? Это шутка?

— Вовсе не шутка. Впрочем, не знаю — разве у него разберешь? Как бы то ни было, Коцебу приказано составить вызов, который будет напечатан в русских и в иностранных ведомостях.

— Да кому вызов? Какая дуэль? Что за вздор!

— Знаю только, что я и Кутузов — секунданты. Принимаю поздравления.

— Да где ж это видано?

Пален пожал плечами.

— Где видано, чтоб мертвым людям делали выговор? Объявил же он выговор умершему Врангелю. Где видано, чтобы высылать так послов… Да вот опять вышло хорошо: он поругался со своим гостем, с шведским королем. Они, видишь ли, не поладили. Наш изображает из себя Фридриха II, а тот мальчуган — Карла XII… Что же ты думаешь? Королю не велено давать есть, будет голодать всю дорогу. Разве ты еще не слышал?

— Несчастная страна, — сказал со вздохом Пален. — Его по-человечеству жаль.

— Кого? Шведского короля?

— Государя, разумеется.

— Разве что по-человечеству.

Панин быстро на него взглянул.

— Мало ли в России сумасшедших. Их зверски бьют, на них надевают смирительные рубашки. Конечно, по-человечеству и их жалко… Почему его жалеть больше? Те хоть безобидные.

— Что Александр? — спросил, помолчав, Панин.

— Все тянет… Этот мальчик умен и очень скрытен, Сам не знаю, как быть. Без него действовать трудно, а он упорно не дает ответа. Видишь ли, ему очень хочется стать царем. И очень не хочется стать отцеубийцей… Что ты морщишься? Я правду говорю… Конечно, его положение тяжелое… Хуже моего! — вырвалось вдруг у Палена. — Вот он и думает, как бы так сделать, чтобы и царем стать, и отца не обидеть. Ему так хотелось бы, чтобы мы свергли Павла без него… Так, видишь ли, свергли, чтоб он ничего не знал. Тогда он мог бы, в порыве сыновнего возмущения, ну, не казнить нас — он юноша не кровожадный, — а, скажем, сослать подальше. Перед историей это было бы совсем хорошо… Я понимаю, конечно, что ему это было бы крайне удобно. Но нам совсем неудобно, — добавил он, усмехаясь. — Я вынужден поэтому все беспокоить его неприятными разговорами. Еще придется поговорить… Жаль, что нельзя при свидетелях. Этот мальчик очень хитер.

— Как бы мы не ошиблись в расчете?

— Не думаю. Но, разумеется, власть должна быть у них вырвана. В этом ты совершенно прав. Я знаю твой проект конституции. В общем одобряю, но есть серьезные недостатки.

Он кратко и точно изложил недостатки выработанного Паниным конституционного проекта. Панин внимательно слушал и удивлялся дельности возражений, здравому смыслу этого человека.

— Мы, конечно, не знаем, как к нашему делу отнесется русский народ, — начал Панин.

— Русский народ? Вероятно, нехорошо отнесется. Я думаю, народ любит Павла: любит именно потому, что мы его ненавидим, — другой причины я не вижу. К счастью, не так важно, что думает народ… Его нигде, кажется, ни о чем не спрашивают, а особенно в таких делах, да еще у нас в России… Войска, гвардия, это так.

— Я иного мнения, — еще больше хмурясь, сказал Панин. — Может, ты находишь, что народ любит и палки, и крепостное право?

— Да, это очень серьезный довод. Мы отменим и палки, и крепостное право, но нам потребуются годы. А народ ждать не любит. Поэтому рассчитывать на проявления народной благодарности не следует. Я даже принял кое-какие меры предосторожности.

— Почему потребуются годы?

— Если освободить крестьян без земли, они возьмутся за вилы.

— Надо, значит, освободить их с землею.

— Ты Дугино отдаешь?

— Дело не во мне и не в моем Дугине… Нужно найти общее решение, которому я подчинюсь, как другие.

— Зачем непременно общее решение? Если б ты хотел отдать своим крестьянам Дугино, ты давно мог бы это сделать. Как ни относиться к нашему самодержавию, надо все же признать, что оно никогда не запрещало частным лицам заниматься благотворительностью, — сказал Пален. В тоне его теперь, как и у Панина, звучала явная враждебность. — Во всяком случае, я решительно тебя прошу не поднимать вопроса о крепостном праве… До тех пор, пока мы не доведем дела до конца. Я прямо скажу: ты отобьешь от комплота девять десятых участников. У нас состав пестрый. Одни принимают участие в деле по самым высоким патриотическим мотивам, как ты. А другие — потому, что подкуплены на английские деньги. Одни хотят завести конституцию или даже республику, а другие смертельно боятся, как бы Павел не освободил крестьян.

— Назови имена. Я не желаю участвовать в деле с такими людьми… И об английских деньгах я слышу впервые.

— Я никак не предполагал, что ты подкуплен. И меня, как ты догадываешься, не подкупили. Что до английских денег, то беды никакой нет, ежели и правда. Лишь бы стать у власти, а затем мы отобьем у господ англичан охоту вмешиваться в наши дела… Впрочем, большинство у нас составляют люди, которым одинаково мало дела и до крепостного права, и до конституции, и до Англии. Большинство — это молодые люди, которые пойдут свергать царя, как еще недавно шли шалить в корпусе. Все равно: сейчас мы все союзники. А дальше будет видно… Нечего переделывать людей, бери их такими, каковы они есть, ежели ты хочешь быть политическим деятелем.

По побледневшему лицу Панина он увидел, что раздражение завело его слишком далеко. «Да, конечно, это не следовало ему говорить. Он хоть и молод, но занимал важнейшие государственные посты».

— Ну, что ж нам тут спорить на сквозном ветре, — изменив тон, благодушно сказал Пален (точно они только что заговорили на этом месте). — К тому же ты это понимаешь лучше меня. Ты так долго изучал все эти вопросы. Ich habe nur die Pfiffigologie studiert [127], — сказал он весело (Панин знал, что это слово, от pfiffig — «хитрый», было любимым выражением Палена). — Главное мое соображение: нет у нас конституционалистов. Ты, я, Яшвиль, еще два-три человека. Воронцов? И то не знаю. Едва ли даже Талызин? Да и у каждого конституционалиста, верно, свой проект конституции. Сговориться будет не так просто.

— Мы убедим других.

— Надеюсь, убедим: гвардия в моих руках.

Он опять пожалел о вырвавшемся у него слове, увидев снова раздражение и недоверие на смягчившемся было лице Панина. «Однако я все хуже собой владею», — подумал он с неудовольствием.

— Ну да сначала сделаем дело, — сказал Пален. — Ты когда едешь? Завтра?

— Да, кажется.

— Счастливого пути… До его отречения … Когда он отречется, я тебя вызову… Мы немедленно тебя вызовем, — поправился он. — Пойдем, однако, он скоро приедет. И то ему, верно, сегодня же донесут, что я долго с тобой разговаривал…

IX

Они вернулись во внутренний двор замка, и опять появление Палена привлекло общее внимание. Гул разговоров ослабел. Никита Петрович, ни с кем не заговаривая, вернулся на свое прежнее место и оттуда недоброжелательно провожал взглядом Палена. «Эким он ходит хозяином дома! — сказал он себе с легким раздражением. — И улыбается этак по-королевски…» Он подумал, что Пален, верно, ненасытной любовью любит свое хозяйское положение в России, почет, который ему воздают, и особенно сказывающуюся в этом почете власть. «Верно, любит и двор, и этикет дворцовый, и куртизанов, и пажей, и скороходов, и все эти chinoiseries [128], — с намешкой думал Панин, в душе сознавая, что и сам он ко всему этому не вполне равнодушен, и оттого озлобляясь еще больше. — Зачем же ему наша cause [129], если он и так хозяин в России, le maitre absolu du pays [130]? Для верности, что ли? Он не был бы и за конституцию, если б обеспечил себе ролю временщика. Ведь при Павле все это карточный дом… А когда Пален совсем усядется над нами, он в своем роде будет почище Павла…» Никита Петрович сердито оглянулся на пажа, который жадными глазами тоже следил за Паленом. Военный губернатор остановился около группы семеновских офицеров. Наследник престола отдал честь, настойчиво подчеркивая свою служебную подчиненность. Легкая ответная улыбка Палена и принимала это как должное, и вместе как бы показывала, что его немного забавляет подчиненность ему наследника русского престола. Так, по крайней мере, про себя толковал эту улыбку Панин.