Кавказская война. Том 1. От древнейших времен до Ермолова, стр. 148

Турецкие эмиссары действительно сновали по всей Кабарде, и агитация их шла настолько успешно, что кабардинцы скоро забыли свои обещания. 2 ноября 1810 года значительные толпы их под предводительством почетнейших владельцев собрались за Малкой и стали на обширной равнине, лежавшей против Прохладной станицы. Извещенный об этом кабардинским приставом, Булгаков сам выехал к собранию, но на вопрос его о причине сбора один из кабардинских князей, Измаил Атажукин, дерзко ответил, что собрал владельцев для своей собственной надобности.

– Без разрешения вы не вправе делать такое собрание, – заметил Булгаков.

– Да что вы, шутите, что ли? – нагло возразил ему Атажуков. – Я – старший из кабардинских князей и, по обычаю народов, во всякое время имею право делать подобные собрания.

И тут же он подал Булгакову от имени народа просьбу, в которой кабардинцы домогались получить такие права и привилегии, какие ни в каком случае не могли быть им даны. Дерзкая просьба, конечно, осталась без исполнения, и Атажуков был арестован. Тем не менее вся история эта вместе с беспрерывным разорением линии горцами наделала большого шума, а в Петербурге стали даже получаться доносы о беспорядочном управлении Кавказской губернией.

Что дела на линии находились действительно в печальном положении – это бесспорно, но виной этому были никак не личные качества Булгакова, не недостаток с его стороны ума или энергии, а только несчастливо сложившиеся для него обстоятельства, которых впоследствии не избежали и его преемники.

Нельзя не заметить также, что одним из главных тормозов для деятельности Булгакова были постоянные пререкания с ним гражданских властей, старавшихся всячески парализовать его распоряжения. Булгакова хотели обвинить даже в том, в чем он никак не мог быть виноватым, – например в появлении чумы и в пожаре Георгиевска.

Для прекращения всех этих недоразумений из Петербурга был командирован генерал-майор Вердеревский с правами и властью генерал-губернатора. Но честный и прямодушный Булгаков, привыкший более действовать саблей, нежели пером, считал для себя унизительным опровергать возводимые на него обвинения и не хотел оправдываться. Между тем действия Вердеревского направлены были далее не в его пользу, и последствием всей этой грустной истории было отстранение Булгакова от службы. В начале 1811 года он сдал должность генерал-лейтенанту Мусину-Пушкину, вступившему в управление линией впредь до приезда нового начальника, генерал-лейтенанта Ртищева, а сам отправился в Россию и вскоре скончался там от апоплексического удара, оставив по себе память храброго и прямодушного воина.

IV. ГЕНЕРАЛ-МАЙОР ПОРТНЯГИН

«Храбрейший из храбрых», как называл его Цицианов, Семен Андреевич Портнягин начал свою службу в 1773 году рядовым во Владимирском пехотном полку. Через восемь лет, произведенный в офицеры, он перешел в сумские гусары и участвовал в походе против польских конфедератов. Но в первый раз в серьезном бою ему пришлось быть только во время турецкой войны, при осаде Очакова, и затем на штурме Измаила, где он командовал колонной, овладевшей неприятельской батареей.

Три чина, полученные им за отличия в сражениях и в целом ряде партизанских подвигов в Польше во время восстания 1792 года, обратили на него особенное внимание начальства, и император Павел, по восшествии на престол, перевел Портнягина в Харьковский кирасирский полк, где он в течение трех лет был произведен в подполковники, в полковники, в генерал-майоры и назначен шефом Нарвского драгунского полка, расположенного на Кавказской линии.

Служба в Георгиевске, среди ежедневных тревог и опасностей, поставила этот полк на высокую ступень боевой опытности. Отличные стрелки и лихие рубаки, драгуны не уступали кабардинцам, которым старались подражать в наездничестве и джигитовке, оставаясь вместе с тем одним из лучших полков регулярной кавалерии со всеми ее преимуществами перед нестройными наездниками. И весной 1803 года, когда полк был передвинут в Грузию, Цицианов, осматривавший его на походе, писал государю, что «благодаря попечению шефа его, генерал-майора Портнягина, полк превосходит всякое выражение: лошади, несмотря на трудный поход через горы, в наилучших телах, люди одеты, как один человек, и сидят в седлах крепко, как настоящие азиаты».

Едва перейдя в Грузию, Портнягин в том же 1803 году уже играл одну из первенствующих ролей при взятии Ганжи, где после чрезвычайных штурмовых усилий первым, во главе своей колонны, взошел на крепостную стену и получил Георгия 2-й степени. Донося государю о действиях Портнягина, Цицианов писал между прочим: «Титло храброго не я даю ему, а солдаты, которых он водил на ганжинский приступ».

Вслед за тем один эпизод Эриванского похода сделал имя Портнягина известным и грозным до самых пределов Персии. Когда персидская армия, атаковавшая блокадный корпус под стенами крепости, была разбита и отброшена частью на Калаахир, а частью к Гарни-чаю, Цицианов решил воспользоваться разобщением неприятельских сил и приказал Портнягину, с отрядом в девятьсот человек пехоты и конницы, сделать ночное нападение на Гарни-чай, где был раскинут лагерь наследного персидского принца. Портнягин знал, что ему придется, быть может, иметь дело с целой персидской армией, но, увлекаемый именно рискованностью предприятия, смело взял на себя опасное поручение. Сначала все шло прекрасно, и войска, пройдя двадцать верст, незаметно приблизились к вражескому стану. Но на самой заре 24 июля татарская милиция наткнулась на неприятельский пикет и подняла тревогу. Из персидского лагеря тотчас стала выезжать конница, а вслед за ней двинулись и густые массы пехоты; в то же самое время гонцы полетели в Калаахир, к Бабахану, с известием о нападении русских. И не прошло двух-трех часов, как Портнягин стоял уже лицом к лицу с сорокатысячной персидской армией.

Наступила одна из тех страшных минут, когда начальнику приходится решать роковую дилемму: потерять оружие и сохранить жизнь тысяче солдат или же сохранить честь оружия и заплатить за это тысячами жизней. Портнягин выбрал последнее и, свернувшись в каре, медленно, шаг за шагом, стал отходить назад, подавляемый в сорок раз превосходившим его неприятелем. Скоро артиллерийские солдаты все до одного были переранены, и офицерам самим пришлось заряжать орудия и исполнять при них обязанности нижних чинов. Четырнадцать с половиной часов на протяжении двадцати с лишним верст гремела непрерывавшаяся битва. Но Портнягин с честью вышел из этого критического положения и возвратился, не оставя в руках неприятеля никакого трофея: даже тела убитых и те принесены были с собой в лагерь.

Донося о беспримерном отступлении Портнягина, Цицианов прибавлял, что персияне заранее торжествовали полную победу, и Баба-хан послал даже гонца поздравить с ней эриванского сардаря, а с крепости в честь нее весь день гремели пушечные выстрелы. К вечеру выстрелы, однако же, смолкли, когда эриванцы с удивлением увидели своими глазами русское каре, возвращавшееся в стройном порядке среди несметных окружавших его неприятельских полчищ.

Отряд потерял в этом отступлении всего шестьдесят четыре человека; в числе убитых, к сожалению, находился племянник Портнягина прапорщик Нарвского полка Рыбаков, офицер необыкновенно даровитый, которого особенно отличал Цицианов. Портнягин награжден был за этот подвиг орденом Святой Анны 1-й степени.

Когда недостаток продовольствия заставил Цицианова собрать военный совет, решивший отступление от крепости большинством всех голосов против одного, этот одиночный голос принадлежал Портнягину. И Цицианов вполне согласился с ним, хотя и подчинился постановлению военного совета. «Предвижу, – писал Цицианов государю, – невыгодное для нас впечатление и вредные последствия, которые могут произойти от снятия блокады как в Грузии, так и в сопредельных ей магометанских землях, но, повинуясь закону, не имею я права взять на себя ответственность за штурм, когда на моей стороне только один генерал Портнягин».