Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного], стр. 67

– Тише, милая, – шепнул ей в ухо незнакомый голос, и от этого ласкового шепота, от теплого дыхания дрожь пробрала Марьюшкино тело. Но это была совсем иная дрожь, и ни тени страха в ней уже не было.

Незнакомец еще шел некоторое время, но вот наконец остановился, затем сел, умостив Марьюшку себе на колени и слегка покачивая ее, будто малое дитятко.

Он ничего не говорил, только дышал тяжело, как после долгого бега, и, когда дыхание его касалось Марьюшкиной кожи, ее снова начинал бить озноб.

Она заставила себя приоткрыть глаза и увидела, что ее принесли обратно в опочивальню. Человек, державший ее на руках, сидел на краешке ложа, и лампадка едва-едва освещала его голову с темными, мягко вьющимися волосами. Продолжая прижиматься к его груди, Марьюшка снизу вглядывалась в это полускрытое тьмой лицо, окаймленное небольшой, тщательно подстриженной бородкой, с чуть впалыми щеками, горбатым носом и полуприкрытыми глазами. Казалось, незнакомец о чем-то задумался – так глубоко, что забыл обо всем на свете. А может, и вовсе задремал? Нет, у спящих не колотится так бурно сердце – каждый толчок его отдается в Марьюшкиной груди.

И вдруг – словно каленым железом коснулись тела – она узнала этого человека. Со сдавленным криком спорхнула с его колен и метнулась в угол опочивальни, стягивая на груди распахнувшуюся рубаху и с новым приливом ужаса глядя на царева сына Ивана.

Своего пасынка.

Понадобилось довольно много времени, прежде чем Марьюшка смогла исторгнуть хоть слово из пересохшего горла:

– Что ты здесь делаешь?

Голос ее был чуть слышен, однако Иван вздрогнул, словно от громового оклика:

– Тебя вот принес. А ты что в сенях делала? Куда бежала – в одной рубахе да босиком?

Марьюшка стыдливо взглянула на свои ноги и постаралась поглубже упрятать пальцы в густую, теплую шерсть одной из медвежьих шкур, там и сям набросанных по полу опочивальни.

– Почудилось… почудилось, кто-то топтался под моей дверью, я слышала, как скрипел пол!

Иван сорвался с места, выхватил из-за пояса кинжал и вихрем пролетел через опочивальню. С силой толкнул дверь и выскочил в переднюю комнату. Марьюшка слышала звук его шагов, доносившийся оттуда, потом удалившийся в сени, но вот царевич вернулся, и проблеснула в темноте его улыбка:

– Ни души, даже придверницы твоей нету. Небось прикорнула где-нибудь в укромном уголке. Взгреть надо девку! И в сенях никого, только у перехода в большие покои стража стоит. Почудилось тебе.

– Не почудилось! – упрямо сказала Марьюшка, чувствуя, как глаза наливаются слезами, а в душу вновь заползает страх. – Они были здесь, а когда ты появился, ушли.

– Они – кто? – мягко спросил Иван. – Из леса лешие, из воды водяные? Черти-бесы?

Марьюшка кинулась к Ивану и рухнула перед ним на колени так внезапно, что он даже отпрянул.

– Скажи отцу… – забормотала, простирая руки. – Умоли его… за что меня? Не за что! Только пусть не отсылает меня в монастырь, пусть не бросает в озеро. Не хочу, не надо!.. Скажи отцу! Я вся в его воле, вышла за него девою непорочною, а он, старец, не спит со мною, не ходит ко мне, а ходил бы, так, может, я и затяжелела бы уже. Матушка моя шестерых родила, седьмым померла, пусть он дурного не думает – я тоже рожу!

И вдруг Марьюшка похолодела. Что же она несет, неразумная? Кому – сыну своего супруга! – выбалтывает все, что накипело на сердце! Кому – наследному царевичу! – высказывает, что хотела бы родить его соперника! Пусть Иван Иванович и назначен сейчас преемником отцова престола, однако разве не бывало так, что права старшего сына ущемлялись в угоду младшему, бесправному, но любимому?

Что знала Марья о царевиче до сей минуты? Необычайно схожий с отцом внешне, он был плотью от плоти его. По слухам, превосходил отца в жестокости. Не зря же был неотступно при царе в новгородском и псковском погромах, сам вел сыскное дело Басмановых, Вяземского, Висковатого и прочих, расследовал преступления Бомелия и ни единым словом не вступился за своего дядю и приятеля, Протасия Юрьевича Захарьина, которого среди мнимых или действительных изменников назвал шельмовской лекарь Елисей. Иван Иванович был сластолюбив, как отец, и успел за десяток лет трижды жениться, причем две его супруги уже отправились в монастырь.

Нашла кого просить о милости! Что ему какая-то там шестая, а не то седьмая или даже восьмая отцова женища [40] с ее горючей тоской и мечтами о ребеночке? Да он одним пинком отшвырнет ее со своего пути или вовсе раздавит!

– Сударь мой, – прошептала Марьюшка дрожащими губами, – не погуби! Будь милостив, пожалей меня, бедную! Прости бабу глупую, ничего отцу не сказывай!

И вдруг почувствовала, что руки царевича подхватили ее и подняли. Лица их сошлись вровень, глаза смотрели в глаза, дыхание смешивалось, и губы были рядом.

– Не говорить отцу? – шепнул Иван. – Ладно, не скажу! Но и ты молчи!

И в следующий миг его рот припал к беспомощно приоткрытому рту Марьи, а еще через мгновение Иван силой толкнул ее на постель и упал сверху, вдавив в пуховики всей тяжестью.

Дыхание перехватило, и беспамятство начало затягивать разум, как сумерки затягивают свет дня. Всей ее силы – женской, слабой, слезливой – не хватило бы, чтобы отбиться от рук его и тела. Да она и не отбивалась…

В это время темная тень неслышно спорхнула с печи в царицыной светлице, где она таилась до сего времени незамеченной – царевич не догадался заглянуть на печь! – и приблизилась к двери.

Это был невысокий ростом, вдобавок еще и сгорбленный, тщедушный мужчина. Отыскав в дверях щелку, он долго смотрел на биение тел среди пуховиков и одеял, а потом, когда объятия разомкнулись и нечаянные любовники бессильно распростерлись на постели, соглядатай удалился, не особенно заботясь о сохранении тишины, потому что никто из них ничего сейчас не слышал, кроме безумного стука своего сердца.

3. Навет

Кажется, никогда еще англичанам не было так привольно в России, как в те годы. Московская английская компания расширялась, тесня немецкие торговые дворы: это была хоть не полная монополия, на которой настаивала королева Елизавета, но очень близко к тому. Представитель компании Джером Горсей был вхож к государю и пользовался его особым доверием, особенно с тех пор, как привел в Россию три судна, нагруженных свинцом, медью, селитрой, серой, порохом – боевым припасом, необходимым для грядущей войны с Баторием.

Горсей любил бывать при дворе. Его не смущало, что здесь его называли на московский лад Еремеем, а царь и вовсе кликал запросто Ерёмой. Здесь он, скромный торговый агент, а на самом деле шпион, потому что в те времена шпионами, кажется, были все, кто попадал в чужое государство, чувствовал, что чрезвычайно близок к исполнению задачи, поставленной перед ним обожаемой королевой: завладеть душой и сердцем царя московского, стать для него ближайшим, довереннейшим человеком, воистину наперсником.

А почему бы и нет? Разве не он, Джером Горсей, доставил в Англию секретное письмо царя, упакованное во флягу с водкой и настолько пропитавшееся спиртовым запахом, что королева даже решила, принимая письмо, будто посланец пьян, и немало веселилась потом, узнав правду? Разве не Горсей привел в русскую бухту Святого Николая корабли с важным военным грузом? Разве не он, в конце концов, сообщил московскому царю сведения, которые и составляли самый важный «груз», ради которых, строго говоря, он и возил тайное письмо: есть у английской королевы родственница, которая вполне может стать московской царицею. Это Мария Гастингс, дочь лорда Генри, пэра Гантингтона, герцога Титунского. Ее бабка приходилась королеве двоюродной сестрой.

Однако тут фортуна отвернулась от Горсея. Уже по приезде в Москву выяснилось, что сообщить все эти интересные сведения царю поручено не ему, а лекарю Джеку Робертсу, которого Горсей привез с собою. Робертс был немедленно обласкан государем, зачислен в царев лекарский чин и начал называться на русский лад Романом Елизарьевым. Теперь всеми хлопотами в связи с грядущим сватовством ведал именно он. Именно Робертс-Елизарьев отъехал обратно в Лондон вместе с московским посланником Федором Писемским, который должен был добиться у королевы позволения повидать «Титунскую княжну». Послу предстояло хорошенько разглядеть Марию Гастингс: красавица ли она, высока ли ростом, дородна ли телом. Писемскому приказывалось привезти портрет англичанки и точную мерку ее тела, записанную на бумагу: сколько аршин [41] росту, сколько пядей [42] в грудях и бедрах, какова ладонь и ножка. Иван Васильевич предвидел, что посланнику могут быть заданы «неудобные вопросы», например, почему во дворце живет какая-то женщина, которая считается женой московского царя? У Писемского загодя были готовы ответы на них: «Государь-де взял за себя боярскую дочь, не по себе, неровню. А буде королевина племянница дородна, и государь наш, свою оставя, сговорит за королевину племянницу».