Жены грозного царя [=Гарем Ивана Грозного], стр. 60

Ответа не дождался.

Годунов заглянул в лицо женщины и неприметно усмехнулся: она была без памяти.

Епископ повторил вопрос, и Годунов громким, ясным голосом ответил:

– По собственной! По доброй!

Ничто не дрогнуло в щекастом, бородатом лице епископа, и через несколько минут Анница Колтовская исчезла с лица земли. Вместо нее в кресле пред царскими вратами полулежала смиренная инокиня Дария.

А еще спустя некоторое время сестра Дария окончательно отрешилась от мира, потому что была посвящена в схиму. Облаченную в черное одеяние, покрытую куколем [36], расшитым изображениями крестов, Дарию вынесли из храма на руках стражники, потому что сознание милосердно не возвращалось к ней, и издали могло показаться, будто люди несут большую черную птицу, подбитую в полете.

Несли бывшую царицу – Анну Алексеевну.

4. Ведьмина дочка

Годунов поспешил вскочить в седло и погнал коня к Москве, даже не простившись с епископом и игуменьей. Ничто здесь, тем паче – дальнейшая судьба Анницы, вернее, Дарии, его более не интересовало. Гораздо больше волновала собственная участь.

Игра, затеянная как бы наудачу, обернулась такими переворотами в судьбах людей и даже державы, что Годунов продолжал ощущать некоторую оторопь. Потер ладонью грудь против сердца, которое так и ныло от тревоги. Нынче ночью Борис не сомкнул глаз ни на миг, да и вообще мало кто спал во дворце. Теперь голова у него была тяжелая, глаза зудели, и стоило коню перейти на мерную рысь, как начинало клонить в сон, поэтому Годунов непрестанно горячил скакуна, однако знал, что тот уже измучен и вряд ли выдержит обратный путь до Москвы. Ладно, добраться бы до ближней подставы, а там можно пересесть на другого. Главное – поскорее очутиться в столице!

Убийство рыжего охальника, который, конечно же, пробрался в покои с пособничества царицы, дабы заняться с нею блудом и опозорить государя, было только первым звеном в цепочке событий. Той же ночью, прямо с постели, был взят и брошен в застенок Михаил Иванович Воротынский. Государь мигом вспомнил, кто пристроил рыжую Аннушку в услужение Анне Алексеевне, мигом сообразил, что мстительный Воротынский все эти годы, оказывается, чаял расквитаться с ним за былую ссылку в Кирилло-Белозерский монастырь, измышлял каверзы и вот измыслил-таки…

Какая же тварь гнусная! Отыскал где-то молодого юношу, на вид бабоватого, переодел его в женское платье, провел к государыне. Вот, значит, какова была цена ее хворости! Супругу на ложе отказывала, а сама тайком принимала молодых полюбовников?

Годунов один знал правду. Уж ему-то совершенно точно было известно, кто запихал в сундук рыжую придверницу, загодя сорвав с нее сарафан и сорочку, кто провел переодетого в тот сарафан и сорочку рыжего Семку во дворец, привязав к его кудрям длинную косу, только вчера купленную у волочеса в одном из базарных рядов на Красной площади. Уж конечно, не Воротынский содеял все это!

Борису казалось, что каверза измыслена безупречно, осечки нигде произойти не может. И почти все шло точно по расчету. Государь оказался слишком потрясен и взбешен, чтобы задаваться какими-то вопросами и задавать их другим: он мгновенно расправился с предполагаемым любовником жены и отправил ее в монастырь. Борис, правда, надеялся, что царь прибьет Анницу… Ладно, схима – та же могила, а запоздалых оправданий Христовой сестры Дарии теперь никто и слушать не станет. Может, она и вовсе помрет вскорости! [37]

И еще на одну смерть надеялся Годунов. Очень, ну очень хотелось, чтобы государь не поверил в невинность рыжеволосой плутни, которую обнаружили голышом в сундуке. Втихомолку мечтал, что и ее поразит карающая десница оскорбленного царя, и, таким образом, Анхен, сделав свое дело, исчезнет с дороги Годунова. Сей итог казался ему настолько очевидным, что когда они с Анхен задумывали интригу и оттачивали ее подробности, чтобы все прошло без сбоев, безукоризненно, его порою оторопь брала, как это Анхен не чует для себя смертельной опасности. Конечно, она была хладнокровна, как лягушка: спокойно, без проблеска жалости обрекла на смерть своего рыжеволосого ухажера, который, видимо, был и впрямь совсем глуп и беззаветно предан ведьминой дочке. Но одно дело – жертвовать чужой, неважной для тебя жизнью, и совсем другое – своей!

Однако каково же было изумление Годунова, когда под утро (Воротынский был уже схвачен, а сам Годунов готовился везти Анницу в Тихвинский монастырь) царь велел Бельскому отыскать ту несчастную рыженькую придверницу, которая стала жертвой гнусных похотливых замыслов царицы, и привести ее в государеву ложницу!

«Неисповедимы пути Господни!» – только и подумал совершенно прибитый Годунов, опуская глаза, чтобы никто не мог прочесть промелькнувшего в них бешенства. Итак, она оказалась права, эта рыжая ведьмина дочка, когда с дразнящей улыбкою уверяла, что царь не упустит ее, возьмет к себе на ложе, потому что она знает, как заставить мужчину преисполниться страстным, неодолимым желанием… и если бы не должна была сохранить себя в чистоте для государя Ивана Васильевича, она с удовольствием доказала бы это Борису!

«Боже спаси! – подумал он тогда с суеверным, нерассуждающим ужасом. – Боже спаси и сохрани!»

А ведь вышло по ее!

Зато, кроме этого, почти все происходило как по писаному. Борис не сомневался, что Воротынский будет схвачен и в пыточной сразу укажет на человека, который подал ему мысль пристроить Анницу во дворец, – то есть на Бомелия. Так и получилось. Как и предполагал Годунов, упоминание бывшего архиятера не спасло Воротынского, а только подлило масла в огонь. Окольными путями уже бродили по Москве слухи, невесть как просочившиеся из застенков, будто бы дохтур Елисей называет в числе своих сообщников множество бояр и прежних опричных деятелей: даже на пороге смерти злолютый волхв, иноземный чародей продолжает вредить русским людям и желает увести с собой на тот свет как можно больше ни в чем не повинных душ.

Очевидно, царь до поры до времени тоже держался такого мнения, не давал волю необоснованным подозрениям, однако признание Воротынского заставило его обезуметь. В этом признании он увидел только желание преступника свалить свою вину на другого: дескать, Бомелию все равно помирать, одним грехом больше, одним меньше, какая ему разница? – и с этого мгновения не только поверил в действительную либо вымышленную Бомелием измену Воротынского, но, повинуясь своей вывихнутой логике, счел вполне достоверными и другие оговоры лекаря.

Поэтому, едва прибыв в Москву, Годунов узнал, что схвачены и брошены в застенки также и бояре: князь Петр Андреевич Куракин, и Иван Андреевич Бутурлин, и дядя умершей царицы Марфы, Григорий Собакин, и брат покойницы, Каллист Васильевич Собакин, и другие бывшие земцы, а также ревностные опричники, среди которых были Петр Зайцев и князь Борис Тулупов, воевода дворовый.

Только теперь Годунов осознал вполне, в какую опасную игру заигрался. Хуже всего было то, что он не мог выведать главного: называл ли Бомелий его имя среди прочих изменников, указал ли, что именно по его совету лекарь просил Воротынского за Аннушку Васильчикову.

И ему непрестанно слышалось спорое тюканье топоров, которые обтесывают еще один кол – на сей раз для него самого.

А между тем Бомелий о Годунове смолчал…

К тому времени, как к нему приступили с новыми допросами насчет покушения Воротынского на честь государеву, он уже мало что соображал и отвечал «да» на самые нелепые вопросы, называл самые неожиданные имена просто так – чтобы спастись от очередной пытки или отсрочить ее хотя бы на несколько минут. Он даже удивлялся, насколько живучим оказался его организм, который никак не умирал, и сердце никак не останавливалось, и мозг продолжал мыслить и страдать, и даже беспамятство, спасительное беспамятство снисходило на него слишком редко.