Ключ, стр. 12

— И что же Николай Петрович? — спросил Кремецкий.

— Молчит, потому Фемида.

Никонов, улыбаясь, налил себе большую рюмку ликера. Семен Исидорович невольно следил за движениями его руки, слегка дрожавшей над бархатным покрывалом камина.

— Скажите, Фемида, будьте такие миленькие, кто убил Фишера? Cur? quomodo? quibus auxiliis? [18]

— Да, право же, я сам ничего не знаю, господа. Вы читали в вечерних газетах: задержан некий Загряцкий. Но я его еще не допрашивал.

— А вы допросите. Нет такого закона, чтобы людям сидеть под арестом, не зная, за что и почему… Хотя, конечно, он убил…

— Завтра допрашиваю. Его задержала полиция в порядке двести пятьдесят седьмой статьи устава уголовного судопроизводства. Вы бы прочли эту книжку, Григорий Иванович, полезная, знаете, для юриста книжка.

— Вот еще, стану я всякие глупости читать. Статья архаическая.

— Разве у нас есть habeas corpus [19]? — спросил, краснея, Витя Яценко.

— Я знаю только то, что напечатано в газетах, — сказал серьезно Кременецкий. — Насколько по газетам можно судить, настоящих улик против Загряцкого нет.

— Это какой же Загряцкий? — осведомился подошедший Фомин. — Мой покойный отец, сенатор, знавал одного Загряцкого. Они встречались у Лили, у графини Геденбург… Не из тех ли Загряцких?

— Не знаю, верно, не из тех. Кажется, попросту опустившийся человек, — сказал нехотя следователь. — Вместе развлекались с Фишером.

— А развлечения были забавные? Расскажите, Николай Петрович. Не слушайте, молодой человек.

— Отчего же? Впрочем, если я лишний, — сказал, вспыхнув, Витя и хотел было отойти, но отец засмеялся и удержал его за руку.

— Однако вполне ли доказано, что Фишер убит? — спросил Фомин.

— Экспертиза будто бы установила отравление растительным ядом, — пояснил Кременецкий. — Но вы знаете, хуже экспертов врут только статистики. Да и наши газетчики любят подпускать андрона, не в обиду будь сказано милейшему дон Педро, — добавил он вполголоса, оглядываясь. — Вот вы, доктор, — обратился он из вежливости к Брауну, который молча слушал разговор. — Вы что нам можете разъяснить по сему печальному случаю?

— Я не видал данных анализа и ничего не могу разъяснить.

— Однако, если я не ошибаюсь, химическая экспертиза не всегда может вполне точно установить факт отравления?

— Вы не ошибаетесь, — холодно сказал Браун. Почему-то все, кроме Никонова, почувствовали себя неловко.

— Позвольте, герр доктор, — сказал Никонов, — я, конечно, не химик свинячий… Тысяча и одно извинение, это из Чехова… Я, конечно, профан, но в «Русских ведомостях» читал, что химический анализ может обнаружить одну тысячную или даже десятитысячную миллиметра яда… А? В чем дело? Виноват, я хотел сказать, миллиграмма. Сам читал в газетах.

— В газетах, может быть, — сказал Браун. — Впрочем, иногда в самом деле анализ обнаруживает и десятитысячную, но не всегда и не при всяких условиях. В человеческом организме химические реакции идут сложнее, чем в стеклянном сосуде.

— Как же нас лечат разными медикаментами? — спросил Яценко.

— Плохо лечат.

— А вы говорите: купаться, — сказал весело Кременецкий.

— Я и не говорю: купаться… Нет, право, господа, я ничего пока не знаю, — сказал Яценко, решительной интонацией отклоняя продолжение разговора.

— Франц-Иосиф-то каков, а? — спросил Кременецкий. — Поцарствовал, поцарствовал, да и умер.

— В самом деле, всего каких-нибудь семьдесят лет поцарствовал и умер, чудак этакой!

— Шибко стал умирать народ! Вот и Направник скончался. Кого мне жаль, это Сенкевича…

— Зато я, господа, твердо решил: буду жить еще пятьдесят шесть лет и три месяца, — заявил Никонов, подливая всем ликера.

XIV

Стоя на площадке перед отворенной дверью, Семен Исидорович провожал последних гостей, все повторяя полушепотом:

— Спокойной ночи, дорогая моя… Спасибо… Слева дверь внизу, постучите швейцару, да он, верно, не спит… До свиданья, Николай Маркович, нижайший привет матушке, скажите, чтоб поправлялась поскорее… До завтра, Григорий Иванович, благодарствуйте…

Внизу наконец тяжело стукнула дверь. Кременецкий погасил свет на лестнице.

— Уж, конечно, — сказал он радостно, входя в кабинет. — Правда, все сошло отлично?

— Отлично или не отлично, а до весны отдохнем, — отозвалась Тамара Матвеевна, брезгливо глядя на пепел, просыпавшийся по ковру кабинета. — Кажется, штук десять пепельниц им расставили, нет же, все на ковер…

— Оставь, Маша завтра уберет… Право, было очень хорошо. Муся, ты как находишь?

— Да, папа, — устало отозвалась Муся.

Тамара Матвеевна повернула выключатель, оставив зажженной только одну лампочку в люстре.

— Скоро пятый час… Наши милые петербургские обычаи!..

— Очень устала, золото мое? — спросил Кременецкий, целуя жену в волосы. Она вспыхнула от удовольствия и быстро оглянулась на Мусю.

— Всякая усталость проходит, когда я подумаю, что со всеми расквитались, со всеми. Больше ни перед кем не в долгу.

— Ни перед кем… Разве перед Михайловыми? Жаль все-таки, что они не пришли.

— Это мне все равно, была бы честь предложена…

— Разумеется. Не устраивать же для них особый раут.

— Благодарю покорно… Муся, ты бы спать пошла, ты так утомилась, бедная.

— А ты? Неужто ты будешь еще порядок наводить, в пятом часу?

Тамара Матвеевна только взглянула иронически на мужа и махнула рукой.

— Порядок наводить! Здесь нам с Машей и Катей завтра часа на три работы.

— Лакеи ушли?

— Сейчас же после ужина ушли… Я им дала по два рубля на чай, кажется, были очень довольны… Надо бы серебро пересчитать…

— Ну что ты, клубные лакеи… Нет, серьезно, все сошло прекрасно… Шампанского не маловато было за ужином?

— Оставь, пожалуйста. У твоих Михайловых дают по бутылке на десять человек, мне их француженка говорила, лакеям велят на аршин поднимать бутылку над бокалами, чтоб больше было пены, — и ничего. А у нас маловато!

— Так то Михайловы: по Ивашке рубашка… А шампанское, правда, можно было смело все взять русское, это ты была права… Написано «Grand Champagne», и все равно никто не умеет различать, какое русское, какое французское. На следующий раут возьмем все русское.

— Ох, ради Бога, не говори о следующем рауте, дай передохнуть… Муся, ты, конечно, узнала платье Глафиры

Генриховны? Это та самая модель Бризак, только ихняя Степанида сделала воротник крепдешиновый вместо point de Venise [20], я сейчас узнала… И такой же пояс с камеей. По-моему, так себе, а? А Анна Сергеевна совсем невестой разрядилась для своего Скворцова, только он на нее и не смотрит, со стороны совестно.

— Бросьте говорить о тряпье и косточки дамам перемывать… Какой молодец Шаляпин!.. Это очень удачно вышло, я и думать не смел, что он будет петь. Он нигде не поет… Ведь мировая величина!.. Три тысячи за спектакль пожалуйте. А у того, бедного, голос маленький, но препоганенький.

— Это твоя была выдумка. Шаль четырехсот рублей.

— Не деньги нас, а мы их нажили. Ничего, все были очень довольны, гораздо легче с музыкальным отделением. А англичанин произвел страшный эффект, я видел. Хорошо, подлец, форму носит, на Фомине земгусарский мундир сидит хуже…

— Мусенька, у тебя глаза слипаются, иди спать, моя милая. Впечатления завтра…

— Да, я иду… Спокойной ночи…

— А поцеловать маму?.. Спокойной ночи, мой ангел…

— И не купайся сейчас, Мусенька, отложи на завтра… А ты еще посидишь со мной, золото, я папиросу докурю?.. Ты знаешь, я окончательно убедился, что Николай Маркович — просто недалекий человек. Вообрази…

— Большое открытие, я всегда говорила, что он дурак.

Муся прошла в свою комнату и, не зажигая света (лампочка горела в коридоре), села на край кушетки. Ее комната тоже была приведена в полный порядок — на случай, если б сюда во время приема пожелала заглянуть какая-нибудь гостья. Пахло земляникой — от крема, которым пользовалась «маникюрша». Муся так сидела несколько минут, затем встала, сняла платье, вытянув вверх руки, и открыла шкаф, из которого пахло духами. Хотела было повесить платье, но остановилась перед такой затратой энергии и бросила платье на стул, затем занялась своим сложным дамским хозяйством. Она распустила волосы, зажгла свет над туалетным столиком. Хрустальные флаконы на столике вспыхнули разноцветными огнями. Осветилась мебель белого дерева, крытая белым атласом, кровать с белым кружевным одеялом, яркие переплеты книг в этажерке, маленькое пианино в углу. Муся очень любила свою комнату, но пианино ей подарили родители ко дню рождения уже два года тому назад, туалетный столик с хрустальным прибором годом раньше, а белая мебель была заказана еще тогда, когда они только стали богатеть и выходить в люди. Мусе вдруг захотелось плакать. «Нет, положительно, я глупею… — подумала она. — Ведь ничего решительно не случилось, ничегошеньки, как говорит папа. Только еще один безрезультатный вечер… — Она сквозь слезы улыбнулась газетному слову „безрезультатный“. — Какой же мог быть результат? Сто таких вечеров было и еще сто будет. Не из-за этого же плакать…»