Становой хребет, стр. 53

Провозился дотемна, и пришлось разжечь костёр. Медвежью печёнку, капавшую на угли сукровицей, зажарил на палочках. Раны свои промазал желчью и присыпал золой, по старинному рецепту, слышанному от отца. Верка мясо есть не стала.

Утром Быкова разбудил недовольный крак двух чёрных воронов, явившихся на поживу. Когда Егор тронулся в дорогу, вороны дружно спланировали с вершин елей к брошенным потрохам. И сразу умиротворенно заквохтали, забубнили о чём-то своём.

К табору эвенков прибрёл вечером. Издали услыхал звон бубенцов и щенячий лай наседавшего на кого-то Мамая. Верка убежала вперёд, и скоро на берег выскочила Лушка, тревожно вглядываясь в лицо приближающегося парня. Егор успокаивающе бросил:

— Живой, живой твой Игнаска. Не бойсь. К себе вас кличет. Богатый ручей нашли. Будем там промышлять. — Она мигом повеселела и пошла рядом. Совсем буднично и без удивления потрогала рукой располосованную когтями душегрейку.

— Однако, амикан Игорку мало-мало трогай. Кушать злой амикан сладкий лючи хотел, дурной собсем.

Ночью она неслышно вошла в землянку к спящему Егору. Просто и легко понимала жизнь светлая душа Лушки. Ей нравился мужик Игнатий, совсем худо, что он не пришёл, так его Нэльки ждала и скучала без ласки.

Приглянулся за лето и молодой парень. Разве не вправе важенка полюбить молодого оленя? А утка другого селезня? Когда Егор спохватился, испуганно отстраняясь, обжёгся об упругое женское тело, льнущее к нему, гибкое, охваченное первобытной дрожью страсти, то накатило такое смятение, что не знал куда себя деть.

Отпрянул и прижался спиной в угол землянки, а Лушка ворковала горлицей и теребила его спутанные волосы, нюхала его щеки по своему тунгусскому обычаю, постанывала и похохатывала, прижимаясь все крепче.

— Т-ты-ы что, сдурела?! — наконец выдавил, отпихивая её впотьмах, и опрометью кинулся из землянки, больно ударившись головой о бревенчатый накат.

Вернулся назад уже на рассвете, сморенный бессонницей. В тусклом свете он увидел спящую на шкурах Нэльки. Услышав его шаги, она легко вспорхнула.

Неслышно ступая по застланному веточками полу босыми ногами, подошла к нему. Стала прикладывать к его раненому плечу листья каких-то трав и счастливо расцвела в тихой улыбке.

Второй раз испытывала Егора на излом судьба, пытала самым коварным средством — женщиной. Но, в отличие от Марфутки, тунгуска вызывала в нём только восхищение своей простотой.

Она совсем не стеснялась и не страшилась его, заботливо и уверенно врачевала, что-то нежно напевала, чудился Егору в её песне переплеск бегущего ручья, щебетанье лесных птах…

— Ну, хватит, хватит, Луша… иди в чум и более не подступайся ко мне. Ить я живой человек — и до греха недалеко, — сколько можно сурово выговорил он.

— Игорка, Игорка, — приникла она к его руке, не понимая, за что её так грубо прогоняет парень. Обиженно расплакалась: — Зацем не приходи? Луска собсем худой баба, да?

— Отвяжись! У вас с Игнатием сын, не хочу поперёк встревать. Иди, я посплю малость, в полдень тронемся.

Он провалился в какой-то тревожный сон. И чувствовал, как прикасаются к нему руки молодой тунгуски, шершавые от работы и сильные. А когда проснулся, опять увидел её рядом.

Степан воспринял их явление из землянки совершенно спокойно. Посасывал ганчу, пускал клубочки дыма и мудро щурил узкие глаза. Потом привычно рушил чум, укладывал на нарты пожитки, все торопливо помогали ему.

Вскоре большой караван двинулся вдоль берега. По пути хотели забрать мясо, но его там не оказалось — другой медведь похозяйничал. Сытые вороны все ещё сидели на елях и задышливо каркали, пускали диковинный клёкот над притихшей тайгой.

На первой же ночевке Лушка уверенно улеглась в пологе Егора, расстелила рядом с собой шкуру и выжидающе поглядела на парня. Егор подсел у костра к отдыхающей Ландуре, намереваясь тут же и спать. Вдруг она заквохтала глухаркой:

— Иди… — подтолкнула его в плечо, — тевка обижать большой грех! Духи матери ладно правят аргиш жизни. Лушка шибко сладкий тевка. Иди-иди… у-у-у сладкий… — она так смачно чмокала губами и закатывала глаза, что Егор не выдержал и сокрушённо улыбнулся. Ландура обиделась и отвернулась.

23

Лето на исходе… Самая отрадная и сытная пора в Якутии. Днями изводит жарынь, ночи темны и прохладны, воды полны жирующей рыбой, небо — звёздами, поляны — бессчётными цветами и травами.

На рассветах клубятся и тают росные туманы, и от зари до заката длится благостный день на радость всему живому: зверю ли чуткому, рыбе ли быстрой, птице ли в лесах и небе, человеку ли блудному в этом диком раю…

Промывка на новом месте растянулась на долгие дни, и тайгу незаметно опалила желтень крадущейся с севера осени. Выспели ягоды, захороводились разноплеменные грибы на усладу лакомым до них оленям.

Тяжёлый золотой песок разделили на три пая, один пай заработал Степан со своим семейством, за помощь и кормёжку.

Игнатий всё чаще поглядывал на юг и мечтал гульнуть напоследок в Харбине. Лушка яростно противилась этой задумке, сердилась от подобных разговоров до слёз и, наконец, пригрозила, что найдёт себе другого мужика на зимней ярмарке.

Парфёнов на это усмехался и подзуживал:

— А чё! Дело говоришь, шальная баба. На кой чёрт тебе нужон я, старый пень? Отхватишь молодого парнягу, да живи себе в усладу. С Богом, девка! Только Ваньку мне отдай насовсем.

Привязался я к нему, прямо страсть Божья. Вот вернусь из Харбина, подарков понаволоку. Захряс я тут, у бабьей юбки, как жеребец в конюшне, надоть ветров свежих хлебнуть. А так, что толку. За каким бесом я рою ево в этой ледяной земле? Не горюй, вернусь к весне.

Всё чаще натягивало северным холодком. Степан беспокойно готовился к кочевью на охотничьи места, баловал собак кормом и брал с собой в тайгу Мамая с Грунькой.

Кобель выдул за лето в рослую лайку, покрылся огненной шерстью, но был ещё бестолковым по сравнению с сучкой. Грунька, опрятная и шустрая, похожая на свою мать, не отставала от Верки во поисках дичи.

Азартно облаивала рябчиков и белок, ловила проворных бурундуков, частенько приходила в табор с раздувшимися от зайчатины боками. Мамай тешил себя битвами со старыми собаками эвенков. Оттачивал клыки на их шкурах, сам бывал погрызен до крови.

Тогда кобелёк приловчился избегать своры, настигал поодиночке обидчиков и так стервенел в драке, что Степан уже подумывал о том, чтобы его пристрелить, боясь остаться без рабочих собак в сезон.

Егор отговорил эвенка, пообещал забрать непутёвого пса в Манчжурию, а Верку оставить. Мамай как бы учуял, кто его спаситель, привязался к Быкову и шастал всюду за ним по пятам, выпрашивая пожрать.

Одним дождливым вечером Игнатий опять громыхнулся на мокрых камнях и зашиб хромую ногу. Она вспухла, стала скрипеть в колене. Парфёнов от отчаянья не находил себе места:

— Всё, брат, кажись, я усмирился. Копыто скрипит, как немазаная телега. Опухоль мозжит. Не пойду в этот год никуда, но в следующую зиму хоть на карачках уползу. Да и ты оставайся. Построим избу, глядишь, и приживёмся…

— За мать боюсь я, тебе ж сказывал, что учудила моя наречённая жёнушка с батяней. Разберусь дома и вернусь. Если Марфа не отступится, плохо ей будет.

— Да я не держу, только в Зею зайди и всё, как есть, обскажи. Про банду сгинувшую, про моё положение. Ить не в Харбин я так рвался, хотелось с Балахиным потолковать. Не знаю ить, как быть далее, чё мне делать. Вот беда.

Можа, он пришлёт человека опять на ярманку. Коли он тебе предложит ишо идти в то осиное гнездо, то подумай хорошенько и прикинь свои силы.

Кацумато — старик дюжеть мудрёный. Если тебя раскроет, то мигом отмахнет головёнку самурайским мечом. У нево есть родовой меч, шибко острый. Жалко мне тебя, гляди.

— Подумаю… В Зее побываю, ежели вовсе дойду. Она как-то в стороне, не по пути.

— На крайний случай заверни к Мартынычу. Моё золото и излишек своего сдай ему, пусть отправит Балахину. И передашь от меня схему ручьёв, где мы нашли россыпи с тобой. Пусть теперь новая власть занимается его добычей и охраной, а мы, живы будем, ишо ключик сыщем.