Становой хребет, стр. 105
17
И опять Зайцева преследовали неурядицы с «рогатым» транспортом. Вместо запланированных под грузы тысячи двухсот пятидесяти оленей получено три десятка крайне изнурённых маток.
Предвидя угрозу срыва экспедиции, геолог обратился тогда прямо в Якутский обком ВКП(б) и Совнарком, минуя все инстанции.
После разрешения из центра, купили лошадей в Таттинском районе. В разгар бескормицы они еле притащили ноги к Охотскому перевозу. Двадцать второго мая вскрылся Алдан, а через два дня в страшную весеннюю распутицу экспедиция тронулась по берегу реки Аллах-Юнь.
Шло полсотни человек с восемьюдесятью одной лошадью и тридцатью оленями. На второй день пути изыскатели добрались до бурно разлившейся реки Багдама. Пришлось развьючить лошадей и отпустить на подножный корм.
Большую лодку-утюг для переправы построили только через десять дней. Потом, за тринадцать суток, преодолели более трёхсот километров, миновали сорок бродов, перевалили три горных хребта.
Им предстояло обследовать более шести тысяч квадратных километров площади Аллах-Юдомского водораздела на широте Якутско-Охотского тракта, изучить узел трёх хребтов: Станового, Верхоянского и Колымского. Зайцев сформулировал задачи поиска так: «Нам необходимо идти с юга навстречу Колыме».
И они вступили в суровое каменное царство, прорвались в самые его дебри. Вблизи небольшой реки разбили стан главной базы. На другой день, с биноклем начальника экспедиции, Егор взобрался на самую высокую гору, чтобы осмотреться.
На фоне иссиня-тёмного безоблачного неба уходили к горизонту бесчисленные седловины хребтов, стеклянно-прозрачный воздух приближал заснеженно-угрюмые скалы, громады крепостей-останцов. От них конусами сбегали к бешеным рекам пологие осыпи.
Казалось, что всё это пространство дышало и жило. Медленно гнал ветер клочья синего тумана над альпийскими лугами, над густой бахромой лиственниц и стланиковой зарослью лощин, следом неслись причудливые стаи теней, похожие на табуны оленей.
Егор стоял безмолвно, стащив шапку с головы, жадно наслаждаясь величием гольцов, снежников, отвесной крутизны отрогами, изломами хребтов и расщелинами в них, гулом ветра в мрачных дебрях, над бездонными пропастями — каменной музыкой, необычайно широкой и раздольной.
Вдруг к его ногам покатились мелкие камешки, и на отвес скалы осторожно вышло стадо снежных баранов. Егор затаился. Животные его не заметили. Все, как один, пялились на столб дыма от костра у реки, тревожно фыркали и прядали ушами.
Егор выцелил одного самца и нажал спуск. Когда рассеялся дым, стадо словно испарилось. Но тут увидел шевельнувшийся рог над уступом и бросился к добыче. Баран умирал, он уже не обращал внимания на человека, только глаз рогача отражал круто выперший в него грозный хребет Дабан.
У Егора защемило сердце, удачная охота не обернулась обычной радостью. Он неотрывно глядел на бегущую в трещины мшелого камня алую кровь. Выпотрошил, взвалил зверя и потащил его к палаткам.
Терпкий овечий запах щекотал ноздри, а тяжёлый рог бил и бил по спине, и душа наполнялась безотчётной грустью.
Сырой парок отрывался от земли и плыл меж крон, вдогонку за отлетевшей душой первой жертвы непокойных людей. Егор вдруг испугался своей затерянности в этих дебрях, вспомнил детей, Тоню и, увидев палатки, хлопотавшего над костром Игнатия, заорал в безумной радости:
— Ого-го-го-о!
Парфёнов, издали заметив на плечах охотника тушу, застыл над котлом. В нём доспевала надоевшая за месяц пшённая каша. Не долго думая, он вывалил её в чистые вёдра и захромал к реке. Толпа рабочих окружила Егора.
Баран был вмиг освежёван, сварен и съеден в один присест. Более вкусного мяса ещё никто не пробовал. Нежное, сдобренное тонким жирком, нагулянным на первотравье южных склонов гор, оно таяло во рту, пахло чем-то душисто-сладким.
Партии разбрелись по разным сторонам от базы, исследуя реки и ключи. Спешно навёрстывали упущенное в начале сезона время. Егору и Парфёнову, как опытным сплавщикам, поручили особое дело.
С одной из партий они должны были подняться в верховья Аллаха и там сделать лодки-утюги и сплавным маршрутом идти вниз, останавливаясь в устьях притоков для их обследования.
Вскоре геологам открылась река, прозрачная и буйная, шириной до двухсот метров, со множеством перекатов, сменяющихся тихими плёсами. Перепад высот до высших водораздельных точек колебался от полутора до двух километров, местами попадались чрезвычайно обрывистые гребни.
Как-то наткнулись на наледь длиной в пятнадцать километров, с мощностью льда свыше четырёх-пяти метров.
— Мод! Мод! Мод! — торопил проводник растянувшийся в аргише вьючный караван. Олени идут устало, рядом с матками семенят ножками тугуты, пугливо шарахаются от людей и жалобно кричат, потеряв матерей.
Те отзываются призывным хорканьем, рвутся назад, путая связки. Поисковики часто берутся за топоры, рубят проходы в густом стланике. По озёрам кормятся утки.
Зыбуны болот скрываются травяными коврами. Они колышутся под ногами, порой с треском прорывается ненадёжный покров и жидкая грязь противно засасывает сапоги.
Парует мокрая одежда от затянувшегося мелкого дождя. Вьётся туча паутов, безжалостно с лёту они пронзают кожу оленей и откладывают в ранку яички. Вскоре черви-личинки, величиной с добрый окурок, начинают прогрызать шкуры животных, доводят их до безумия от боли.
Шкура, снятая с такого оленя, вся изрешечена, словно её прострелили крупной картечью. Людям достаётся от гнуса, вечерами выручают только дымокуры да прохладные ветры с дальних гольцов. На биваках олени залезают в дымокурные шалаши.
Чем выше продвигались геологи в верховья, тем более низкорослыми становились деревья, угнетённые и перекорёженные зимней стужей и буранами, и тем чаще попадались вздыбленные развалы камней, где и человеку трудно пролезть, а оленю с грузом и подавно не пройти.
На каждом притоке останавливались. Били шурфы, промывальщики орудовали лотками и осторожно ссыпали шлихи в бумажные капсюли для лабораторных анализов. Но и без них было ясно, что золота нет. Но Парфёнов не унывал, кудесничал с лотком, но ничего путного так и не обнаруживал.
Всех охватил прямо-таки лихорадочный поисковый азарт, вечерами люди в изнеможении падали на хвойную подстилку в палатках и засыпали, позабыв о еде. Потрачено столько трудов — и всё впустую? Стыдно будет показаться в Незаметном, засмеют.
Начальник партии студент-геолог нервничал, неудовлетворённый пустыми шлихами. Но ничего не поделаешь, отрицательный результат — тоже результат, это ему успел внушить Зайцев на своём горьком примере в первой экспедиции.
Больше всех сокрушался проводник-тунгус, чувствуя себя виноватым за родную тайгу, обижающую людей. Наконец, увидели такие каменные завалы по реке, через которые сплавом не пройти, и стали делать две лодки.
Установили бревенчатые козлы, напилили толстых досок. Парфёнов сам взялся делать карбасы. И вскоре судёнышки уже плескались на воде. Плоскодонки, на удивление, были устойчивы, даже человек. ставший на борт, не мог их опрокинуть.
Игнатий сел рулевым на передовую лодку, сплав начался. Проводник помахал им вслед рукой и погнал оленей на базу. Стремительная река бойко несла поисковиков.
Они часто останавливались, обследовали берега, заходили далеко в верховья ключей, возвращались ни с чем и опять плыли. Неожиданно наткнулись на лагерь геолога Соловьёва. Он уже обследовал район, где девять лет назад партизаны брали пробы, и вышел на Аллах.
Россыпи оказались слабого содержания. Но Соловьёв уже знал, что начальник другой партии, Веретин, открыл два богатых ключа с промышленным золотом. Отряды Суворинова и Семёнова нашли россыпи ещё в нескольких ручьях, а в последнем подняли прямо из воды пяток крупных самородков.
Якуты-проводники Соловьёва, братья Аксёновы и Пурдецкий, предостерегли Парфёнова — ниже по течению реки есть два опасных места: Шамайские пороги и Чёртово улово, подробности о которых они велели узнать у эвенкийского князька Шамая, живущего перед началом порогов.