Один, стр. 26
Я стал искать на полу стебли. Попадались обломки досок, мешок из пленки, кирка. Стеблей не было. Их съели крысы. Да вот кто мой главный враг - крысы. Серые, круглые, как мячи, с длинными голыми хвостами и розовыми лапами. Они следят за мною из всех углов. Они поджидают, когда я потеряю сознание.
Я схватил обломок доски и начал поджидать крыс.
Они не появлялись.
Я стал искать в углах. В одном лежала груда сырых мидий. Створки раковин были крепко сомкнуты, и из каждой раковины торчал крысиный хвост.
Неужели мидии их ловят?
Нет, не ловят, это сами крысы прикидываются мидиями. Я знаю, они очень хитрые. Утром они перестанут прикидываться и изгрызут меня и палатку.
Я принялся изо всех сил колотить доской по раковинам. Хвосты мгновенно втянулись внутрь, а раковины превратились в камни.
Я притаился, ожидая, когда хвосты снова высунутся. И тут догадался, что это борщевик превращается в крыс и мидий. Стал хватать камни и пригоршнями выбрасывать их из палатки. Когда не осталось ни одного, лег на подстилку и завернулся в матрац. И сразу же пошел ко дну.
* * *
Четыре дня шел дождь.
Я то приходил в себя, то нырял в холодную темноту. В минуты просветления подставлял бутылку под струйку воды, стекавшую с полиэтилена у ската палатки, и пил. Два раза чуть не погас огонь в очаге, мне с трудом удалось его расшуровать. Топливо кончалось. Для экономии я щепал доски на мелкие части и поддерживал ими не тепло, а только жизнь огня.
Никак не мог вспомнить, видел вертолет над волной на самом деле или он представился мне в бреду.
Мне удалось разрезать матрац вдоль и разорвать его в местах склеек. Получилось два куска тонкой, не пропускающей воду ткани. В один кусок я заворачивал плечи, в другой - ноги и так хоть немного согревался.
* * *
Окончательно пришел в себя на пятый день, наверное к полудню, потому что солнце стояло высоко и парусина палатки успела просохнуть. Когда кончился дождь, я и не заметил.
В ушах, то усиливаясь, то ослабевая, шумел прибой. Волосы на голове свалялись в грязный колтун, я их едва расчесал. Расчесывая, увидел, что они отросли до плеч.
Хорошенькое зрелище я, наверное, представлял со стороны: перемазанный глиной и тиной, прокопченный, в порванном джинсовом костюме, в пропотевшей и просоленной рубашке с воротником и манжетами, залоснившимися до картонной твердости. Кеды, когда-то голубые, стали земляного цвета, разлохматились сверху, но подошва еще держалась и даже, к моему удивлению, не особенно сильно износилась. И эти дикие волосы... Увидели бы меня сейчас в поселке - ни за что не узнали бы. Даже отец.
За все время жизни на острове я ни разу не стирал костюм. Зато каждое недождливое утро умывался в озерце у источника. А тут четыре дня этот несчастный дождь, да еще отравление...
Я стоял, пошатываясь, под деревом. Ноги подламывались. Горло опухло так, что голова с трудом поворачивалась на шее. Выпить бы сейчас чего-нибудь горячего.
В палатке я нашел алюминиевую банку, в которой переносил угли с берега. На ней еще держалась проволочная ручка. Набрав воды из источника, я вскипятил ее и бросил в кипяток горсть полусушеного шиповника. Каждое движение давалось с трудом. На хождение за водой и на кипячение ее у меня ушел, наверное, час. Но я все-таки сделал чай. При каждом глотке чуть не извивался от боли, однако выпил три банки, чтобы прогреть горло.
Весь этот день просидел на солнце под деревом, завернувшись в ткань от матраца, а костюм и рубашку разложил на скатах палатки для просушки. От слабости все время дремал. Когда не дремал, посматривал на небо. Не может быть, чтобы вертолет мне приснился. Я очень хорошо видел, как он летел над белой верхушкой волны и целую минуту висел над бухтой. И силуэты пилотов тоже видел! Меня они могли не заметить в том случае, если вели наблюдение за волной. Потом мне пришла в голову мысль, что если даже они и заметили меня, то подумали, что меня смыло, - ведь вода взлетела почти до трети высоты сопки. Поэтому и не прислали ничего на помощь. Я все гадал, что это была за волна. Может быть, цунами? А может быть, здесь изредка бывают такие невероятно сильные прибои?
Вечером в той же банке сварил что-то вроде супа из мидий и саранок и немного поел. К ночи удалось собрать сучьев, наломанных бурей. Перед самым сном вдруг вспомнил про календарь, нашел палку с зарубками и вырезал новые отметины.
Завтра двадцать седьмой день...
НОВЫЙ ДОМ
Горло у меня прошло на вторые сутки.
Может быть, помог шиповник с кипятком, которого я выпил банок десять, а может, я уже так привык к холоду, что простуда меня не брала. Я читал, что солдаты, находящиеся на фронте, почти не болели, хотя спали в окопах под дождем и снегом и долгие месяцы не видели настоящего жилья. Это происходило оттого, что организм, находящийся в постоянном напряжении, всегда сильнее сопротивляется болезни.
А может быть, это оттого, что я много плавал. Мама приучала меня держаться на воде с трех лет. Потом, когда мне исполнилось семь, за меня взялся отец. К десяти я плавал ничем не хуже его, а он у меня классный аквалангист. Вот только замерзал я быстрее, потому что был худощавее.
Если бы месяц назад мне кто-нибудь сказал, что я, Александр Бараш, четыре недели проживу на необитаемом острове, я бы назвал этого человека ненормальным.
А сейчас, если бы мне сказали, что я окажусь в Африке, или в джунглях Амазонки, или еще где-нибудь подальше, я бы вообще не удивился. С человеком может случиться еще не такое. Каждый день нужно быть готовым к чему угодно.
Когда я на двадцать восьмой день островной жизни проснулся у потухающего костра, горло только слегка саднило и чувствовал я себя довольно бодро. Ноги уже не тряслись от слабости.
У входа в палатку и под деревом валялись вялые зеленые дудки. Я вспомнил, как выбрасывал их наружу, приняв сначала за крыс, а потом за камни. Да, это был борщевик и о нем мне рассказывала мать.
Мы только что приехали на Дальний Восток. Я вместе с мамой первый раз в жизни попал в тайгу. Помню, мне очень понравились огромные разрезные листья и могучие светло-зеленые стебли толщиною чуть ли не в мою руку. Я срезал один стебель и обрадовался: он был пустой внутри. Из него могла получиться хорошая трубка. Но мама велела мне выбросить стебель.
- Это борщевик, - сказала она. - Его иногда разводят на полях для силоса. Нежные молодые побеги можно добавлять в салат и даже есть просто так. Они слегка сладковатые. Но учти, Сашка: старые крупные побеги довольно ядовитые. И еще учти, что в жаркие дни в зарослях борщевика находиться долго нельзя. Он выделяет эфирные масла, которые сильно раздражают кожу и могут даже отравить человека. Будь осторожен.
Наверное, и бред у меня был от борщевика.
Надо же, забраться в заросли да еще попробовать этих дудок!
* * *
Чтобы потренировать ослабевшие мышцы, я влез на дерево, под которым стояла палатка.
Я так и не мог понять, какое это дерево. Кора у него была морщинистая, вроде дубовой, а листья немного похожи на листья клена.
На стволе у него были три удобные развилки. Первая - совсем низко, к одной из ее ветвей я и привязал шнур, держащий палатку. Вторая - в четырех моих ростах от земли. А третья - примерно на высоте трехэтажного дома. Листва наверху росла редко, и с развилки очень хорошо просматривалось пространство от Правых до Левых скал и весь берег Левого Борта до мыса Форштевня.
Я сидел на покачивающейся ветке и смотрел на бухту Кормы. Там все изменилось после налета на берег волн. Вал водорослей у линии прибоя исчез, исчезли и кусты, росшие в щелях между скалами, сейчас там лежала каменистая осыпь. Зато выше, почти у подножия сопки, громоздилась здоровая баррикада из древесных стволов, грязи и темно-зеленой тины. Теперь, наверное, мне трудно будет спускаться в бухту - придется перелезать через эту стену или искать какой-нибудь проход через нее. На берегу, в том месте, где я обычно влезал в воду за мидиями, не осталось ни одного знакомого камня. Да и само очертание берега изменилось. Бухта как будто глубже врезалась в берег, и в ней стало больше рифов.