Новое море, стр. 8

прочел он.

Столбик был довольно длинный. Внизу синим карандашом и совсем другим почерком было написано:

— Это для чего тут? — спросил Сева.

— Это она за чистоту языка борется, — сказал Пташка.

А Вовка, должно быть, не понял, в чем дело.

— Языка? — удивился он. — А я его никогда не мою. Я, когда умываюсь, только руки мою да лицо. А язык у меня и так чистый. Вот посмотри!

И он высунул, как только мог сильнее, свой язык.

Язык у него был действительно чистым, розовым и влажным.

С крыльца послышались шаги.

— Мама идет, — сказал Сева.

Все разом побежали на террасу.

— К нам мальчик приехал! — закричал Вова.

Молодая румяная женщина, с такими же, как у Севы, темными глазами, поставила на стул корзинку, из которой торчали зеленые султаны укропа, и, схватив Вову подмышки, приподняла его, поцеловала и опять поставила на пол.

— Вот и хорошо! — сказала она, глядя на Пташку. — Только что же гость у вас в кепке ходит? Вы бы ему раздеться предложили, умыться с дороги. Сейчас кушать будем, только молоко вскипятим. Сева, поди растопи плиту… Господи! — воскликнула она, опять наклоняясь к Вове. — Лифчик-то на левую сторону надели!

Немного погодя Пташка, умывшись и чувствуя себя свежим и чистым, сидел вместе со всеми за столом.

Глафира Алексеевна (так звали Севину маму) расспросила Пташку, как он доехал, и дала всем по полной тарелке ячневой каши с молоком.

— Ешьте, — сказала она, — да отцу надо снести покушать.

— Мы вместе пойдем, — сказал Сева. — Пойдешь? — обратился он к Пташке.

КАК ДЕЛАЮТСЯ МОРЯ

И вот они идут по широкому степному склону к реке.

— Мой папа знаешь кто? — с гордостью спрашивает Сева.

— Кто?

— Спорим, не угадаешь! Он дамбы водой намывает.

— Дамбы?

— Ну да, дамбы. Неужели не знаешь? Это вроде морских берегов. Ведь когда море делают, сначала же надо сделать ему берега!

— Здесь тоже море будет?

— Ну да! Вот где мы идем, тут оно и будет. По морскому дну идем! — преспокойно сказал Сева. — Здесь тебе скоро с головкой будет. Рыбы тут станут жить. Вот в этой яме, может быть, сом поселится со своими сомятами.

— Врешь ты все!

— Ничего не вру! Мой папка уже берега намывает водой.

— Водой? — опять удивляется Пташка.

— Ну да, я же тебе говорил. Вода эта вместе с землей идет пульпой называется. Вон, видишь, трубы тянутся? Это от папиного землесоса. Он по этим трубам знаешь сколько земли нагнал! Он потому и землесос, что землю сосет.

Действительно, там, где впереди них за приподнятым берегом угадывалась река, Пташка увидел широкие трубы, уложенные по длинным деревянным мосткам.

Когда они приблизились к берегу, оказалось, что это не просто берег, а насыпь, большая песчаная гряда, простирающаяся до самого строительного поселка. На пологом склоне за насыпью какие-то машины расчищали землю широкими лопатами, толкая ее перед собой.

— Это что там? — спросил Пташка.

— Бульдозеры площадку выравнивают, — небрежно сказал Сева, всем тоном показывая, что и это для него вовсе не диковинка.

На воде, близ дамбы, возвышалось судно, похожее на большой буксир. Широкие трубы тянулись прямо к нему. Гул, похожий на шум водопада, доносился оттуда.

— Вот он, папин землесос, — сказал Сева. — Моего папу — Стафеева — здесь все знают!

На воде лежали пузатые понтоны, похожие на железнодорожные цистерны. По двум доскам, проложенным с берега, мальчики перебрались на понтоны и подошли к землесосу. Рабочие-лебедчики не обратили на них никакого внимания — должно быть, давно знали Севу.

По крутому железному трапу ребята поднялись к высокой крашеной надстройке. Над дверью была надпись: «багермейстерская».

Сева с ходу толкнул дверь, и Пташка вслед за ним очутился в рубке. Здесь перед высоким верстаком, утыканным какими-то кнопками, стоял, жмурясь от солнца, рослый, молодой еще мужчина в полосатой морской тельняшке. Ветер, врываясь в открытое окно, шевелил его густые вьющиеся волосы. Это и был, конечно, Севин папа — Стафеев.

— Обожди, сынка! — сказал он не оборачиваясь. — Сейчас я кончу: еще десять минут.

Сева сделал рукой предупреждающий знак, оба мальчика застыли у стены.

Приподнявшись на цыпочках, Пташка с любопытством смотрел в окно. Он видел, что концом нижней палубы, заставленной лебедками, землесос почти упирается в берег. Вода ревела и пенилась перед ним, как за кормой большого корабля. Должно быть, эта вода и размывала постепенно берег, а затем вместе с землей втягивалась, как бы всасывалась, в широкую трубу, протянувшуюся через всю палубу.

Стафеев внимательно следил за работой землесоса и по временам нажимал то одну, то другую кнопку.

Сбоку над «верстаком» были вделаны в стену приборы, похожие на часы, только с другими знаками на циферблатах. С глубоким почтением Пташка разглядывал таинственные названия: манометр, вакуумметр…

Неожиданно гул смолк, и Пташка услышал нежную музыкальную мелодию, возникшую где-то неподалеку.

— Идите ко мне в каюту, — сказал Стафеев. — Я сейчас…

В каюте, куда пришли мальчики, стояли койка, покрытая солдатским одеялом, столик с чернильницей. В углу, на маленькой тумбочке, поблескивал зеленоватым огоньком ламповый радиоприемник.

— Ну, жара! — сказал, появляясь на пороге, Стафеев. — Перед дождем, что ли, так парит?… А что это за мальчик? — спросил он, только теперь обратив внимание на Пташку.

— Это тети Настин брат, — сказал Сева. — Он только сегодня приехал.

— Понятное дело. — Стафеев вытер со лба пот, вздохнул и сказал: — «О лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи!..» А что, если нам, ребята, выкупаться?

Он взял из тумбочки кусочек розового мыла, снял с гвоздя полотенце. Все трое они опять спустились на нижнюю палубу.

— Подождите, надо выключить ток, — сказал Стафеев.

Он отдал сыну полотенце и мыло, толкнул дверь с надписью «машинный зал» и спустился по маленькой лестнице.

Оба мальчика остались у порога.

В открытую дверь Пташка увидел, что широкая труба, тянувшаяся к землесосу от самой степи, проходила, оказывается, через этот машинный зал.

Сева показал на большую, выкрашенную серой краской машину.

— Вот это она нагнетает воду, — сказал он. — Она так ее нагнетает, что вода несется по трубам вместе с землей вон туда, до самой дамбы. И там тоже так хлещет, что только держись! — добавил он и, спустившись по ступенькам, осторожно похлопал машину рукой, как большое, сильное животное.

Между тем его отец подошел к железному шкафу, стоявшему у стены, и стал надевать резиновые боты такой огромной величины, что казалось — их оставил здесь какой-нибудь великан.

— Смотри, какие боты! — воскликнул Пташка. — Это чьи?

— Старшего механика, — сказал Сева, нисколько не удивляясь.

А Стафеев, надев толстые резиновые перчатки и неуклюже шагнув в ботах, подвинулся к шкафу, встал на резиновый коврик и открыл дверцы. Затем он с усилием повернул колесо вроде руля и, закрыв шкаф, стал снимать боты.

— Это что он делал? — спросил Пташка.

— Ну, ток же отключал! — нетерпеливо сказал Сева.

— А боты такие зачем?

— Неужели не знаешь? Тут у электричества такое напряжение: проскочит искра — сразу убьет! А через резину она уж ни за что не проскочит!

Купаться с понтонов было очень хорошо. Мальчики то и дело ныряли вниз головой. А Севин папа сначала намылился, а потом, весь в белой пене, бросился в воду.

Он пыхтел, фыркал, отплевывался и, видимо, испытывал настоящее удовольствие.

Когда он затем поднялся на понтон, оказалось, что вся грудь у него и сильные загорелые руки до самых плеч разукрашены, как у вождя воинственного индейского племени. Кроме великолепных якорей, тут были изображены две диковинные синие птицы, змея с рыбьим хвостом и головой женщины; и не то луна, не то солнце, отбрасывающее вокруг тонкие синие лучи.