Ребячье поле, стр. 5
— Что же, что жадный? — послышались неуверенные голоса. — Пускай теперь за общее дело порадеет. Зато у него все одно к одному. И работать у него будут, он баловаться-то больно не даст.
— Работать бу-удут! — гудел Иванко. — Я им хвосты-то нажучу!
— Ну, значит, решено! — сказала Олёна. — Ты, Груняшка, оставайся, хоть ты и недисциплинированная оказалась пионерка, а мы пойдем посмотрим, как там с кроликами дела…
Груня с радостью схватила лопату, а Иванко с Олёнкой двинулись к школе.
Там, конечно, они не застали никакого порядка: лишь несколько крохотных пучков зеленой травки лежало перед кроликами, и они их доедали. На дворе катался шар из ребячьих тел. Иногда из него кто-нибудь выпадывал, промаргивался и снова нырял в кучу. Девчонки с визгом бегали друг за другом. Время от времени Жилочкина, проводившая занятия с четвертым классом, высовывалась из окна и кричала на ребят, но это были бесполезные крики. А то выбегали из школы несколько четвероклассников и начинали растаскивать кучу малу. И сами в ней исчезали. Выбирались с трудом; шли обратно, отряхиваясь и разводя руками. И верно: что тут поделаешь! Одна Дуся Курочкина, наверно, могла воздействовать на них, но она находилась в это время на пионерском поле, садила картошку.
Только кролики сохраняли полное спокойствие. Особенно хорош был Яков: в своей клетке он стоял колом, глядел вокруг бодро и весело, словно сытый бравый солдат накануне смотра.
Тут-то Олёна Минина оценила достоинства Иванка Тетерлева. Он не спеша подошел к куче мало, нашел удобное место и ужом полез внутрь. Движения кучи становились все тише, тише, будто ее кто-то держал изнутри, и она стала распадаться. Ребята по одному отваливались, падали на полянку и отпыхивались. Новый бригадир тем временем принялся за девчонок, и они скоро затихли и утянулись стайкой к полям — рвать траву.
— Если мало принесете — не приму! — кричал им вслед Иванко, и они слушали его со страхом и понимали, что мало нарвать совершенно невозможно.
А мальчишек Иванко отправил в лес — делать метелки для чистки клеток. Сам он остался и сразу начал что-то обкапывать, мастерить какие-то совки.
«Пойдет тут теперь дело!» — с облегчением думала Опёнка, возвращаясь на поле.
7
После того как посадили картошку, можно было уже не торопиться особенно: главное сделано. Однако ребята понимали: весенний день год кормит, — и после занятий, пообедав, тянулись на поле. Теперь надо было садить горох, бобы.
День за днем май шел на убыль. Глядь — и занятия кончились. Впереди лето! Но сначала было собрание около школы. На бричке приехала из Кочева важная тетя в очках. Ребята ходили по домам, собирали лавки, несли их к школе, ставили на полянке перед нею. Вечером на них сели те, кому предстояло получать табели. И родители сидели тут же, и еще набралось много народу из деревни — большинство лягаевских жителей приходилось родней друг другу. Вообще далекие коми-пермяцкие села не богаты событиями, жизнь здесь течет в каждодневном труде и житейских заботах, иногда люди подолгу не собираются вместе, занятые своими делами, поэтому выпуск в школе, хоть и четырехклассной, — событие, да еще какое! А тут сельская молодежь разнесла весть, что вечером у школы будет даваться представление, пектакль. «Что же это за такая чепуховина?» — подумали сельчане. И пришли почти все, даже древние старухи.
Важная тетя произнесла речь о пользе учения и стала выдавать табели. Трое будущих четвероклассников получили похвальные грамоты; Олёнка Минина, Артёмко Дегтянников и Иванко Тетерлев. Они возвращались на свои места радостные, пунцовые от гордости: Иванко с Артёмком к своим родителям, Олёна — к бабушке Окуле. Мать с отчимом так и не приехали с выселка, хоть и обещались загодя. Обидно, конечно, да что тут сделаешь!
Те, кому предстояло в этом году оставить школу, поглядывали на младших хоть и снисходительно, но и с некоторой завистью: у них небось все позади, а у четвероклассников впереди целых два экзамена, да каких сложных — по письму и по арифметике.
Трофимко Дегтянннков, после того как Артёмков табель посмотрели довольные родители, взял его, повертел перед глазами и показал Тявке. Она клацнула зубами, закрутилась между ног зрителей и — понеслась по поляне с квадратиком серой бумаги. Трофимко завизжал, и вся дегтянниковская семья, сорвавшись с места, кинулась ловить пакостливую собачонку.
Церемония вручения табелей тем временем продолжалась. Когда же она кончилась и важная тетя поздравила учеников и родителей с окончанием учебного года, вышла взволнованная Муся Жилочкина и сказала, что силами деревенской молодежи сейчас будет дан концерт. Три девушки в коми-пермяцких национальных нарядах запели народные песни. Им подыгрывали плотник Ониська — на балалайке, и Тимофей Кучевасов — на гармошке-двухрядке. Девушки попели, чинно удалились, и тут снова явилась на сцену Муся — встрепанная, будто бы испуганная.
— Сейчас будет исполнена сцена из спектакля Шекспира «Отелло»! — объявила она.
Из-за угла школы степенно вышел Ониська — в обычном своем одеянии, в лаптях, только с вымазанными сажей лицом и руками. Появление его было встречено удивленными возгласами:
— Вот так Ониська! Чистый стал лешак!
— Хо-хо-хо! Вот такого-то его выпустить на Гришку Распуту — живо у него все разбежатся!
— Идем, Ониська, ко мне трубу чистить, все равно ведь тебе, грязному!
Ониська упрямо, бодливо повертел головой, встал в позу и заговорил деревянным голосом:
Муся Жилочкина сидела рядом с ним на табуреточке.
пищала она.
рычал Ониська.
После того как ревнивый Отелло задушил жену, среди крестьян наступило молчание. Только когда Ониська и поднявшаяся с предусмотрительно положенного на землю половика Муся поклонились зрителям, те зашевелились.
— Ой, страсти! Даже помолиться бабе не дал перед смертынькой.
— Так вас, вертихвосток, ягиное племя!
— Это где же живут такие чернущие страхилаты?
— Поди-ко, в Кудымкаре.
— Нет, в Кудымкаре не живут. В Перми, поди-ко, живут.
Довольная общим шумом, бегала Тявка, вся в клочках изорванного табеля.
8
Утром Олёнке улыбнулось счастье: приехали мамка с отчимом.
— Мамка, мамка, как там моя Светлушечка живет?
— Светлуша телочку, дочка, принесла нам, такую славную! Пуськой назвали ее.
— Ой, мамка, как хорошо! Ужо я с ней поиграю. Пимко-то, Пимко без меня — разбаловался, поди?
— Куда ему баловать, старому толстяку! Знай молочко лакает да муркает. Иной раз так тоскливо поглядит — видно, по тебе, дочка, скучает.
— Ой, мамка…
Аким особенно радовался Олёнкиной похвальной грамоте; читать не умея, он вертел ее и так и сяк. Ты подумай-ко! — твердая красивая бумага, с настоящей печатью, подписями — все чин по чину. Поди, Олёнка теперь важная птица!
— Приедем с тобой домой, Олёна, — сказал он, — и сразу ее на стену. Тово-тово… Вот, мол, какая ты у нас девка! Зимой-то и поглядим на нее с Оксиньей, бывало, когда тебя не будет.
— Не могу я, тятька Аким, домой ехать. Я здешнему школьному колхозу председательница.
Взвились тут Оксинья с Акимом! Особенно Аким забушевал:
— Какой еще колхоз? Опомнись, Олёна! А ты, Окся, гляди, какие они, колхозники-те: ребят отнимают, не дают им с тятьками-мамками побыть-порадоваться… Тово-тово…
Оксинье такие разговоры — ножом по сердцу. Побежала к председателю колхоза Мелехину, заголосила. Тот еле-еле уразумел, чего ревет баба, а уразумев, отправился домой к бабке Окуле. И застал там саму Олёнку горько плачущей.