Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмен, стр. 52

Следом за нами волоклись матросы с «Беззаботного», осунувшиеся, грустные, больные, страстно желавшие одного — напиться и забыть свою горькую долю. Их вид был типичен для любой команды, которая ходила в рейс за невольниками, и в этом не было ничего удивительного. Они не понимали ценности жизни, только знали, что её можно и нужно утопить в вине. В их отношении тоже можно было усмотреть своеобразную месть, однако я был к такой мести непричастен.

23

На следующий день после того как «Беззаботный» бросил якорь на рейде, меня вместе с другими рабами гнали, как стадо баранов, до самого форта на острове Сент-Томас. [18] Там нас запихнули в складские помещения и до отвала накормили кашей, посыпанной толстым слоем сахара, свежим мясом с салом и овощами и напоили скверным ромом — тем, что чернокожие называют «смерть дьяволу». Разве не для этого они его и употребляли — чтобы убить дьявола в том аду, который назывался их жизнью?

Скьюдамор пошёл к рабам посмотреть, не получится ли у него в последнюю минуту подлечить как-нибудь тех, чьи недуги особенно бросались в глаза — он хотел выбить то, что ему причиталось, всё до последнего шиллинга. Троим, страдавшим поносом, он заткнул зад, как пробкой, обрывком каната — один из обычных трюков.

Четыре дня нас откармливали, мыли, натирали маслом, а тем временем всем плантаторам на острове сообщили о том, что привезли новую партию рабов, которых будут продавать в ближайшее воскресенье после обедни.

За день до этого всенародного праздника Скьюдамор отвёл меня в сторонку.

— Сильвер, — сказал он, — мне больно видеть тебя здесь среди других. Хотя ты и согласился на работу по договору и твоё тело прикрыто каким-то рваньём, белизна твоей кожи режет глаз. Черномазые могут подумать, что между ними и нами нет никакой разницы.

— Я тут ни при чём, — ответил я.

— Ещё не поздно передумать, — сказал Скьюдамор.

— Чтобы меня судили, а потом повесили! Нет уж, раз бунтовщики, давшие присягу, удовольствуются тем, что меня продадут как наёмного работника, то я предпочитаю именно это, а не суд, который может закончиться только верёвкой.

— Ты забываешь, что я могу дать свидетельские показания.

— Ни в коем случае, — ответил я. — Я знаю, что ты желаешь мне добра. Но единственный, кто мог бы подтвердить твои слова, — Баттеруорт, а он мёртв. И выходит, что один простой лекарь должен выступить против шестерых свидетелей. Я не могу так рисковать.

Я, конечно, не признался в том, о чём на самом деле думал: больше всего я боялся, что Скьюдамор затащит меня в суд, а потом наговорит такого, что меня тут же отправят на тот свет. А он опасался, что я останусь жить, хотя бы и рабом; я думаю, он наконец понял: со мной шутки плохи. Жизнь — это не игра, как воображал Скьюдамор, в игре есть правила. А когда речь идёт о жизни и смерти, никакие правила не действуют. И тут не поможет, что ты шулер, как Скьюдамор и многие другие образованные люди.

В день аукциона нас выпустили в обнесённый оградой двор. Ожидавшие начала аукциона гроздьями висели на ограде или стояли группами, возбуждённо что-то обсуждая. В толпе смеялись, кричали, шушукались, перешёптывались, тыча в нас пальцем. Выкрикивали весёлые, дерзкие, обидные слова. Если быть честным, то насмешки в основном относились ко мне. Без всяких сомнений на этом рынке мяса я был самой большой диковиной.

Я поискал глазами женщину, которая мне приглянулась. Она стояла отдельно от всех, её взгляд был высокомерен, будто до нас ей не было никакого дела. Я пробрался сквозь толпу и встал перед ней. Я увидел то, что хотел: она из тех, кто не склоняется ни перед кем, даже передо мной. Но она ответила на мой взгляд и усмехнулась.

На этом дело и кончилось, так как внезапно ударили барабаны, вперёд выступил мужчина в рубашке с жабо и объявил, что аукцион начинается. Зная, что нас ждёт, я старался держаться поближе к моей женщине. Нам объясняли, что этот аукцион будет свалкой, как обычно и происходит на подобном рынке, где плантатору достаётся только то, что он сумеет схватить. Компания устанавливает цену за раба, после чего покупателей впускают внутрь ограды. Рабов, которых удаётся захватить, плантатор и получает по договорённой цене.

Итак, прозвучал сигнал. Я взял женщину за руку, она не воспротивилась. Я хотел, чтобы нас купили вместе, поэтому не выпускал её руку, подобно тем негритянкам, которые крепко прижимали к себе своих детей, чтобы их не продали разным хозяевам. Чаще всего это не помогало. Иногда даже разлучали женщину с её ещё не родившимся ребёнком, хотя ясно, что эта разлука происходила уже после торгов.

Плантаторы набросились на нас. Они хватали чернокожих за руки и за что попало. Слышался крик, визг, смех. Вопили дети, отдираемые от матерей. Сыпались ругательства и затевались драки, когда в этой суматохе покупатели сталкивались друг с другом и волокли одного и того же раба. Кто поумнее, осматривал товар, которым хотели завладеть, отпуская остальных. Другие же с багровыми лицами вцеплялись во всех без разбора. Один из них, язвительно ухмыляясь, дёрнул к себе женщину, стоявшую возле меня. Я рванулся за ней, но меня остановили, саданув в грудь.

— Убери лапы! — сказал мне плантатор на моём родном языке. — На кой ты мне сдался, проклятый изменник!

— Я раб, — учтиво сказал я. — Я тоже могу пригодиться.

— Заткнись, дерьмо! — отрезал он.

Было ясно, что слух обо мне уже распространился. И тут как раз я увидел в толпе за оградой бычью морду Роджера Болла. Он тыкал в меня пальцем, толкуя что-то тем, кто стоял возле него, и раскатисто хохотал презрительным и самодовольным смехом. Я чуть было не кинулся, чтобы свернуть ему шею. Но я уже знал, какую цену платишь за опрометчивость, и потому сдержался.

Постепенно шум и перебранки начали стихать. Там и сям стояли разгорячённые, мокрые от пота плантаторы, окружённые рабами. Я увидел Джека. Его купили вместе с моей женщиной и тремя его сородичами из племени сакалава. Лучшего он не мог бы и пожелать. Я также убедился, что и трое с пробками из каната в заду были проданы. По сути дела никто не захотел взять лишь меня, архираба, да ещё двоих с триппером.

Аукционист в жабо жестикулировал вовсю и сыпал датскими словами. Было ясно, что он расписывает достоинства нас троих, оставшихся. Вдруг возле нею появился прилично одетый человек, и они вдвоём долго что-то обсуждали, а потом ударили по рукам, после чего тот, что был хорошо одет, подошёл к двум больным и увёл их за собой. Скорее всего это был местный лекарь, не сумевший в свалке собрать достаточное количество больных, которых он обычно лечил и продавал дальше.

Итак, непроданным остался только я, Долговязый Джон Сильвер. Аукционист ещё сильнее замахал руками, объясняя, очевидно, какую пользу может принести такой башковитый и крепкий парень, как я, если взять его в ежовые рукавицы. Но плантаторы молчали, и только Роджер Болл, конечно, не мог не удержаться:

— Получай по заслугам, Сильвер. Никто не хочет с тобой связываться.

Кое-где раздались смешки. Аукционист огляделся по сторонам с несколько растерянным видом и что-то крикнул толпе, возможно, догадался я, предлагал купить меня за любую цену. Не прошло и минуты, как толпа расступилась, и вперёд высунулась седая голова. Но только когда человек показался во весь рост, я понял, кто это такой, — небесный лоцман, священник. Спокойный, полный достоинства, он направился ко мне. Чёрт, что бы это значило? Никак я получу отпущение грехов, а потом всё-таки меня вздёрнут? Выходит, меня опять провели?

— Идём со мной, сын мой! — отеческим тоном сказал священник на ломаном английском.

— Зачем это? — спросил я.

— Зачем? — повторил священник. — Затем, чтобы работать на плантациях миссии.

Ну ясно, как может быть иначе? Именно для этих плантаций предназначались рабы, которых священник Фельтман пометил крестом. Я только теперь сообразил, что они не участвовали в свалке. Но при чём здесь я? Священнослужитель сжалился надо мной всего лишь из-за скупости? Обратить меня в свою веру он не мог. Я же белый, значит, я и так истинно верующий, как бы я к этому ни относился.