Тайник теней, стр. 77
Каролина перебирает в руке ключи, но отпереть квартиру не решается.
Через минуту она уже снова спускается вниз по лестнице. Луна светит в окно парадного, расчертив каменный пол лестничной площадки на квадраты. Когда Каролина была маленькой, она жила с мамой в доме, где на полу в прихожей луна тоже часто рисовала классики. Каролина любила по ним прыгать. И сейчас она делает то же самое: снимает туфли и прыгает в лунные классики. В полной тишине.
На одной клеточке светится белым ортоцератит. Точно так же, как когда она была маленькой! Каролина старается не наступить на него, потому что это может принести несчастье.
Ей удается и сейчас не задеть ортоцератит, хотя ступни ее выросли, и ей сложнее уворачиваться.
Допрыгав до конца, Каролина надевает туфли, сбегает по лестнице и оказывается на улице.
В мамином окне по-прежнему темно.
Каролине не хочется отправляться домой, и она идет немного вперед по улице и назад, через площадь Адольфа Фредерика: каждый раз, проходя мимо угла улицы Сведенборга, она смотрит наверх, на окно – не загорится ли там свет. Но он не загорается, и Каролина возвращается домой и ложится спать. Спится ей беспокойно, но ничего не снится.
На следующий день она, как обычно, идет в театральную школу, сталкивается на углу улицы с Соглядатаем и пытается выкинуть все случившееся из головы.
Возможно, никакого света в окне и не было.
Скорее всего, это луна отсвечивала в оконном стекле.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
После премьеры – 29 мая 1915 – ночь.
«Каролина!
Это было боевое крещение, и ты прошла его!
Твоя Иоанна великолепна. Прекрасна. Благородна. И в то же время проста и естественна, как ты и хотела ее изобразить. Один раз в самом начале создалось впечатление, будто ты немного зажата и не осмеливаешься выпустить свою Иоанну. Но это было всего лишь мгновение. Вскоре ты дала ей полную власть.
Ты наделила свою Иоанну крыльями и позволила ей взлетать все выше и выше, пока она, наконец, не достигла тех возвышенных сфер, в которых ей суждено было прожить жизнь. Свою величественную одинокую жизнь.
Спектакль стал настоящим событием. Не только для публики, но и в не меньшей степени для тебя самой.
Полагаю, твоя скромность мешает тебе утверждать это, и потому я хочу выразить тебе мое мнение до того, как на тебя нахлынет волна других впечатлений и мнений людей извне, как близких, так и совсем чужих. Возможно, со временем появятся рецензии, которые озадачат тебя и собьют с толку. Не обращай на них особого внимания, просто прислушивайся сама к себе.
Во всяком случае, люди, сидевшие в зале, были глубоко тронуты твоей игрой, этого ты не могла не заметить.
Если бы ты не торопилась домой, то, безусловно, получила бы тому подтверждение. Многие зрители ждали, что ты выйдешь после спектакля – особенно некто, очень для тебя важный, – но ты просто убежала и все…
Больше я не стану сейчас писать, но если ты когда-нибудь начнешь сомневаться в собственном успехе, это письмо, в котором я изложила свои самые первые впечатления, должно придать тебе уверенности. Для этого я его и написала.
Твоя Сага».
Утро после премьеры 29/5 1915
«Дорогая Сага!
Нет, я совершенно не скромничаю.
Почему ты так решила?
Не из-за того ли, что меня словно ветром сдуло, когда кончился спектакль?
Если так, то в этом нет ничего примечательного. Просто мне было нужно побыть одной. Я еще настолько сильно ощущала в себе Иоанну, что мне совсем не хотелось видеть кого бы то ни было. Даже Ингеборг, от которой я действительно постаралась скрыться, но я уверена, она поймет почему.
Она и сама поступила бы так же.
К тому же она знает, как трудно мне пришлось в последнее время, когда моя вера в собственные силы, прямо сказать, не возносилась до небес, а надежда то и дело сменялась отчаянием. То меня охватывало непоколебимое убеждение, что я нашла верный путь, то все в один миг рушилось. И все время в душе меня подтачивала тревога, что в характере моей Иоанны чего-то недостает, чего-то очень существенного, совершенно необходимого, что может разрушить ее образ. Но я никак не могла понять, чего же именно. Порой я едва не впадала от этого в панику.
И лишь в самую последнюю минуту, уже стоя на сцене, я вмиг все поняла! Это было словно озарение. И вот что, Сага, теперь я наверняка знаю, что из меня выйдет неплохая актриса.
Это произошло в самом начале. Я стояла на сцене в полной растерянности, но затем внутри меня произошло что-то таинственное, во мне будто зажглась некая надежда, которая постепенно переросла в уверенность в победе. Примерно такое особенное чувство бывает, когда знаешь, что сражаешься за правое дело.
Тихое ликование, трепетное торжество.
На мгновение мне далее показалось, что я – как говорила Ингеборг – своей игрой внесла свой вклад в борьбу за мир. Это звучит несколько самонадеянно, однако так оно и есть: душа моя была настолько преисполнена смирением и такой безграничной благодарностью – Господу Богу и всему миру – за то, что мне довелось пережить такое.
В этот миг я вдруг поняла, что испытываю это благоговение тоже благодаря Иоанне. Удивительно, что раньше я об этом не подумала. Но на сцене мне сразу стало ясно, что, конечно же, Иоанна должна была испытывать такую благодарность! Ею движет не только призвание, которое я раньше понимала как тяжелый долг и жертву. Хотя, конечно, это и долг, и жертва. Особенно если вспомнить о Лионеле, враге Иоанны, в которого она влюбилась с первого взгляда. Но главным в ее образе было, безусловно, безграничное чувство благодарности. Именно оно, это чувство, в конце концов помогло ей освободиться и возвыситься над самой собой. Иоанна никогда не смогла бы исполнить свое предназначение без этого благоговения, которое в свою очередь довелось пережить и мне, и которое от начала до конца пронизывает всю пьесу.
Это помогло мне превзойти саму себя. Я ощущала себя просто-напросто величайшей. Я знала, что играю прекрасно.
Но тогда я не хотела этого слышать от кого бы то ни было. Все казалось таким хрупким. Одно – два слова – и все разлетелось бы вдребезги.
Так я чувствовала себя тогда. Теперь я стала сильнее.
Если бы я сыграла чуть хуже, то, конечно, наслаждалась бы тем, как меня расхваливают на все лады. И ни капельки не стала бы от этого сильнее.
А так я вовсе не нуждаюсь в похвале.
Ты можешь подумать, что я донельзя самоуверенна, но именно это я чувствовала тогда. Единственное, чего мне хотелось после спектакля, так это уединения вместе с Иоанной, которая долгое время так жестоко терзала мою душу.
Теперь, когда нам наконец удалось постичь глубинную суть друг друга и все же остаться полностью независимыми и свободными, мы должны вместе пережить минуты нашего триумфа.
Я, Каролина Якобссон, сумела создать образ Иоанны Лотарингской – такой, какой ее задумал Фридрих фон Шиллер, – может быть, конечно, он и не узнал бы ее, но я осмеливаюсь полагать, что она бы ему весьма понравилась. Во всяком случае, благодаря ему мы с Иоанной стали друзьями навек.
Ко всему прочему Иоанна помогла мне понять: если мы хотим успеха у зрителя, то не только она должна раскрыться мне. Но также и я должна раскрыться ей. И первый шаг должна сделать я, а не она.
Вначале я этого совсем не понимала. Я топталась на одном месте и считала, что Иоанна буквально обирает меня до нитки. Нет, больше того. Она высасывает всю мою душу, полностью лишая меня моей духовной сущности, но даже этого ей было мало, потому что это изумительное дитя в облике женщины ничто не может пресытить. Она хотела завладеть всем. Ничего не оставляя мне.
Да, какое-то время я плохо думала о ней. До той поры, как выяснилось, что на самом деле это я хочу взять от Иоанны все, чем она владеет и распоряжается, – и не желаю дать ей ничего взамен. Я исказила роль до безумия, но сама того не замечала.