ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф], стр. 43
К Ламину подошли несколько командиров, заговорили о стрельбах. Потом появился подтянутый, тщательно одетый Скубин.
Становилось всё шумнее. Некоторые командиры встречались, как встречаются хорошие друзья после долгой разлуки. Это неудивительно: на большом корабле люди разных специальностей иногда, особенно в походах, видятся редко. Командиры отдыхали, спорили о какой-то новой книге, о ленинградских театрах; доктор с норвежской бородкой рассказывал смешную историю. Ламин, игравший в шахматы со Скубиным, несколько раз взглянул на Виктора и кивнул головой; оптик дружески поздоровался с ним, назвал смелым мальчиком и пригласил после обеда посмотреть стёклышки, но мысли Виктора никак не могли оторваться от Ионы Осипыча и Мити-Моти. Он хотел сейчас же, немедленно представить себе, как всё сложится дальше, как встретятся Костин-кок и Мотя, как… Тысячи вопросов занимали его.
— Прошу к столу! — сказал командир, закрыв пианино.
Компания заняла места за столом. Ламин посадил Виктора напротив Скубина. Обед начался, а на военных кораблях, да ещё в ответственном походе, обед в кают-компании проходит торжественно. Первое блюдо съели молча. Потом, когда подали второе, начался общий разговор. Виктор услышал много интересных вещей, но думал только об Ионе Осипыче.
Как нарочно, какой-то командир сказал:
— Прекрасно готовит новый кок!
А другие командиры его поддержали.
Нетерпение Виктора достигло последнего предела. Он невпопад отвечал на вопросы Ламина и, как только покончил с компотом, положил ложку, вскочил, но тут же встретился с холодным взглядом Скубина, покраснел и опустился на стул.
— Обед не кончился, — заметил Скубин. — Сейчас подадут чай.
— Ты сидишь, как на угольях, — сказал Ламин. — Куда спешишь?
— К дяде Ионе, — ответил Виктор, умоляюще глядя на Скубина.
— На твоём месте я сделал бы так, — посоветовал Ламин, — напейся чаю с бисквитами… Бисквиты вкусные, правда? Потом пройдём ко мне, а от меня поднимешься на верхнюю палубу. Скоро начнутся стрельбы, а стрельбы — это самое интересное, что есть на свете. Да! У кока в обеденный час много забот. Понимаешь?
— Да, много забот у Костина, и не только по случаю обеда, — проговорил Скубин. — Теперь ему придётся обзаводиться домком для себя и сына, менять корабельную жизнь на береговую, думать о воспитании мальчика…
Почему-то Виктору стало тревожно, неуютно, холодно.
Ламин спокойно поправил Скубина:
— Да, коку придётся заботиться о двух мальчиках. А ему, наверно, было трудно и с одним… Но надо надеяться, что Виктор и тот мальчик… Мотя… будут шалить меньше, чем раньше шалил один Виктор. Так, юнга? — Он засмеялся. — А теперь можно последовать примеру «хозяина кают-компании» и выйти из-за стола…
В своей каюте Ламин занялся сборами: он снял с переборки бинокль и повесил его себе на шею; потом вынул из ящика стола два белых лёгких шарика из сердцевины бузины на чёрных ленточках, привязал ленточки к пуговице кителя и спрятал шарики в нагрудный карман; затем он несколько раз нажимал головку секундомера и подносил его к уху.
По-видимому, секундомер служил хорошо, и Ламин положил его в карман.
— Я готов! — сказал он, обернулся к Виктору и встретился с его сосредоточенным, грустным взглядом. — Ты хочешь о чём-то спросить? Поспеши, мне пора идти…
На кончике языка действительно вертелся вопрос, очень важный вопрос, но Виктор не нашёл нужные слова.
— Ты чем-то озабочен, — отметил Ламин, внимательно глядя на юнгу. — И, кажется, я понимаю, в чём дело… Иди на верхнюю палубу, присоединись к профессору Щепочкину и вместе с ним поднимись на мостик… Посмотри, посмотри стрельбы, а после стрельб подойди ко мне. Ступай, юнга!
В низах краснофлотцы старательно крепили всё, что во время стрельбы могло упасть, разбиться, наделать хлопот. В кают-компании, куда нечаянно для себя забрёл Виктор, вестовые снимали с переборок картины, укладывали посуду в ящики.
Виктор поднялся на верхнюю палубу. Солнце ослепило его. Приветливо обвеял тёплый ветер. Морская синева засмеялась, полная блеска и движения. В синеве, в блеске скользили миноносцы. Он спросил у краснофлотца:
— А где «Быстрый»?
— Прямо на траверсе. Разве не знаешь его натрубную марку: широкая полоса и две узкие.
Он долго смотрел на миноносец и со вздохом подумал:
«Вот теперь Митя-Мотя будет с Костин-коком, а я…»
— Мальчик, иди сюда! — окликнул его оптик. — Мои стёклышки пошли держать экзамен у сигнальщиков и артиллеристов. Тут их осталось немного.
Он открыл свой плоский чемодан. Три четверти ячеек опустели, но биноклей было ещё достаточно. Оптик позволил посмотреть в некоторые из них. И Виктор прежде всего стал разглядывать «Быстрого». Он видел человеческие фигурки на его палубе, но не видел Моти. Расстояние между кораблями было слишком большим.
— Очень хорошие бинокли, — сказал Виктор вежливо. — А где тот бинокль, большой такой?
— Ему выпала особая честь! Он держит экзамен у главного громовержца, у Ламина.
Оптик закрыл чемодан и предложил Виктору сделать, как он выразился, послеобеденный моцион по линкоровской палубе.
Обед кончился, но моряков на верхней палубе было немного. Во всём чувствовалась насторожённость, выжидание. Порой то одна, то другая башня вдруг начинала поворачиваться, то одно, то другое орудие поднималось, опускалось, будто башни и орудия пробуждались от своего железного сна. Дверка ближайшей башни была открыта. Это была замечательно крепкая дверь: кусок толстой брони на полозьях. Виктор заглянул в башню, но краснофлотец начал вращать штурвал, и дверь поползла по своим полозьям, закрыла отверстие. Вот так дверь!
День всё так же сверкал солнцем и синевой, но тень озабоченности, охватившая корабль, становилась всё плотнее.
Вдали торопливо закричал горн.
«ОГОНЬ!»
С верхней палубы все бросились прочь. Краснофлотцы спешили к своим заведованиям. Бежали они, как бегают по боевой тревоге: быстро, но без толкотни, в затылок друг другу, глядя под ноги — топ, топ, топ! Виктор тоже поджал локти и побежал за оптиком. Как только они поравнялись с трапом мостика, оптик сказал:
— Идём на мостик. Ты не боишься шума?
— Подумаешь! — ответил Виктор.
Они поднялись сначала на первую, а потом на вторую площадку, стали в стороне и оглянулись.
Верхняя палуба уже опустела. Она была безлюдной и от этого казалась чрезмерно широкой, как улица ночью. Жутковато становилось при виде опустевшей палубы корабля в солнечный день. Вся жизнь ушла за толстую броню, в отсеки, к оружию, аппаратам, механизмам; люди исчезли, остался корабль, молчаливый и стремительный.
Корабль был готов к бою. На грот-мачте развернулся простой красный флаг. Он вспыхнул, как пламя, раздуваемое встречным током воздуха, — пылающий грозный флаг над «Грозным».
Несколько краснофлотцев, продвигаясь вдоль борта, выдёргивали стойки поручней, заваливали их на палубу, или, как говорят на флоте, «рубили стойки», чтобы их не повредило во время стрельбы. Появились люди и на носовой башне: между своими орудиями легли зенитчики. Они были с противогазами.
— Вот здорово! — удивился Виктор. — Башня будет стрелять, а они будут на башне, да?
— Должно быть, — сказал оптик.
Затем он вдруг быстро открыл, закрыл и снова открыл рот. Так же поступил и Виктор.
— Это да! — крикнул оптик. — Мальчик, держи рот открытым, а то оглохнешь.
Зелёное пламя метнулось из всех орудий линкора, из всех орудий других линкоров, отразилось в воде; всё стало зловещим, всё наполнилось гудением; грудь захлебнулась пороховым дымом, и Виктор, уже пришедший в себя после первого залпа, старался не морщиться, не вздрагивать. В упор смотрел он на большой огонь, какого никогда не видел, слушал грохот-великан — и ничего, ничего, ничего! Он чувствовал себя почти участником стрельб. Когда грохотали орудия, казалось, что корабль останавливается как вкопанный. Так бегущий человек кажется неподвижным при вспышке молнии. Молнии сверкали, корабли бросали один грохот за другим.