Большое испытание Серёжи Мерсенёва, стр. 10
«Что с ним? Он бредит? — думала Зинаида Алексеевна. — Какой Винтик? Что произошло в лесу?»
— И Семён Кузьмич приходил, — это потом, когда Вадим Сергеич приехал и добился, чтобы всем, кто спасал, разрешили повидаться со мной. Только лыжник не пришёл, тот, который из лесу выносил. А Семён Кузьмич с Женькой обратно уехали, потому что у него трактор неготовый. Они на вездеходе приезжали... А я совсем не боялся в лесу, мама! Только снег глубокий, ходить трудно, скоро устаёшь...
Он рассказывал и рассказывал, не умолкая, точно боялся, что заговорит мама и скажет не то, что нужно, и поэтому старался говорить сам. Было в этом возбуждении что-то болезненное, неестественное и Вениамин Алексеевич тронул Мерсенёву за плечо:
— Мальчику нужен покой. Не будем задерживаться.
— Ты иди, иди, мама, — тотчас заторопился Серёжа. — Мне хорошо, мне даже тут нравится...
— Хорошо, Серёженька. Я пойду. Только ты, пожалуйста...
Не договорив, глотая слёзы, она вышла.
НЕТ, БЕДА ЕЩЁ НЕ КОНЧИЛАСЬ!
Серёжа хорошо помнил: лыжник, когда выносил его из леса, сказал: «Теперь будет хорошо, теперь всё кончилось!» Но ничего ещё не кончилось. Вот уже третий вечер наступил, а все еще неизвестно, что будет дальше с Серёжей.
Няня прошла по палатам, включила свет. За стеной позванивала посуда — там перемывали тарелки после ужина.
Дверь в коридор была открыта. Серёжа видел всех своих соседей по палате — пожилого, усатого стрелочника Карпа Ивановича и исхудалого, болезненного слесаря Собольской МТС Колю Булавкина. Они приоткрыли форточку и украдкой курили, стараясь выдувать дым в щелку.
Накурившись, они вошли в палату и, позёвывая, Карп Иванович сказал, как бы удивляясь:
— Что ты будешь делать: ночью спал, днём спал, а теперь опять спать охота. Куда только сон идёт?
Говорил он это каждый вечер, и каждый вечер Булавкин отвечал:
— Отсыпайся, дядя Карп. На работу выпишут — спать некогда будет.
— Это ты верно, Николай. На работе не разоспишься. Забо-ота!
Они окликнули Серёжу, но тот сделал вид, что не слышит.
— Ишь ты! Малец-то наш спит, раньше нас успел...
Понизив голоса, они разговаривали о выписке, о будущей работе, об операциях. Потом в палате воцарилась тишина, и Серёжа погрузился в воспоминания.
Теперь, когда всё минуло и он лежал в тепле, в безопасности и покое, всё то, что случилось три дня назад, казалось страшным, пугало. Он вздрагивал и ёжился, вспоминая лес. Как только он вытерпел всё это? Ходил и ходил по лесу, пока не уселся отдохнуть под большую сосну.
От этого всё и получилось. Если бы не остановился, а всё время ходил, мороз бы его не тронул и теперь не болел бы. «Закалки у тебя мало оказалось, вот в чём всё дело!» — заявил Женя, когда его вместе с Горой впустили в палату, и они разговорились о случившемся. И прежде чем Серёжа успел слово сказать, Гора уже возразил: «Совсем не в этом, скажешь тоже! При чём тут закалка? Походи-ка ты по снегу столько времени без лыж — посмотрю, какой ты станешь. Лыжи — главное!» Серёжа заметил, что Гора усердно подмигивает Жене и понял, что он жалеет Серёжу, поэтому так и говорит. Но Женя не унимался, они заспорили, зашумели. Карп Иванович застучал костылём и велел им убираться и не расстраивать Серёжу.
Женя и Гора тоже выезжали спасать Серёжу, только опоздали и прибыли, когда его уже выносили из леса. А Серёжа так и не решился сказать брату, что прибил Винтика, хотя и видел, что Женя здорово сердит на собаку. «Я ему задам! — грозился он. — Навек отучу от предательства, не посмотрю, что больной! Домой приеду и отлуплю: зачем бросил хозяина?» Он и в самом деле отлупит, а Винтик и не виноват совсем. Эх, как нехорошо!
Как всё переменилось после той ночи!
Совсем другой стал дядя Гриша. Он уже не шутит, как прежде, не придумывает весёлых шуток, как до поездки в Собольское, а всё смотрит и смотрит на меня так печально. Да и мама сердится на дядю Гришу. А ведь меня надо ругать за то, что я не помог дяде. Послали за вожжами, а я и это не сумел сделать. Правда, Серко домой убежал. Но его надо было привязать.
Однажды, когда доктор Лидия Ивановна попросила Силачёва выйти, потому что время кончалось, дядя Гриша кивнул, вытащил грязный клетчатый платок и, никого не стесняясь, вытер слёзы. Хриплым, простуженным голосом сказал «Родимый ты мой! Погубил я тебя!» Хотел поцеловать, но Лидия Ивановна отстранила — целовать не полагалось. К выходу он пошёл такой разбитой походкой, словно это был не танкист дядя Гриша, а старик — директор Константин Васильевич.
Константин Васильевич тоже не забыл Серёжу: вчера с мамой прислал коробку шоколадных конфет. Серёжа видел эти коробки раньше: они были выставлены в витрине магазина дома отдыха, и продавщица Ольга Васильевна всё жаловалась, что их плохо разбирают: дорогие. А Константин Васильевич не пожалел денег, купил и прислал. Мама так и сказала: «От Константина Васильевича тебе, сынок!» Сама развязала голубенькую ленточку — шёлковая, вот она лежит на тумбочке, — сама давала по конфетке, а когда Серёжа больше не захотел, вытерла ему губы платком.
Дядя Семён тоже изменился. Он был очень скучный и всё сокрушался о том, что они отпустили их на ночь глядя, домой. «Угнать бы вашего Серко в колхоз на конюшню, вот и весь разговор. Пешком бы не пошли...» Он покачивал головой и тяжело вздыхал: «Эх, Урал наш батюшка! Суров край, шутить с ним не приходится!»
Одного за другим вспоминал Серёжа всех, кто приходил его проведать. Из школы пришёл весь второй класс во главе с Яковом Ефимовичем, так что заполнили всю палату. Серёжа хотел рассказать Якову Ефимовичу, как он его во сне в лесу видел, да постеснялся: уж очень скрипучий был у него тогда голос, совсем не такой, как на самом деле.
Из Собольского Гора и Женя прислали гостинцы, так что Коля Булавкин даже позавидовал:
— Мне столько, небось, не шлют. Богатый ты на друзей, Серёжа!
— А что? Хорошо! — одобрил Карп Иванович. — Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Всегда выручат.
Да-а, лыжники здорово выручили. Не будь их — пропал бы совсем. И сейчас бы ещё лежал под той сосной — застывший, мёртвый, занесённый снегом. Не было бы для него ни вот этой палаты, ни постели, лежал бы здесь кто-нибудь другой, не познакомился бы с Карпом Ивановичем и Колей.
Эх, как он тогда растерялся!
Он находил теперь десятки выходов один другого проще и лучше, а тогда ничего такого в голову не приходило. Женя говорит: «Закалка была плохая». А откуда ей быть хорошей, когда ему и на лыжах-то не разрешают ходить, всё сиди да сиди дома. Конечно, и закалки не было, и находчивости не оказалось — вот в чём всё дело...
Долго не спал Серёжа, вглядываясь в синий огонёк ночника на столе посреди палаты. У противоположной стены похрапывал Карп Иванович. В ногах стояла третья кровать, и оттуда доносилось посапывание Коли. Время от времени слесарь постанывал, — наверное, болело еще после операции. Во сне стонет, а наяву — никогда.
Крепкие они люди, им всё нипочём. О своих операциях разговаривают совсем просто, как о самом обыкновенном деле, как будто и боли никакой не бывает. А на самом деле, наверно, здорово больно — как же, ведь резали!
— Конечно, маленько покряхтишь, что поделать, — говорил дядя Карп.
— Здесь всем что-нибудь резали. Хирургическое отделение, — заявил Коля.
— И мне будет операция? — быстро спросил Серёжа.
— Тебе — не обязательно, ты ещё маленький, — тоже быстро ответил Коля и посмотрел на Карпа Ивановича странным вопросительным взглядом.
— Может, и обойдётся, — задумчиво и неопределённо ответил тот.
Нет, не надо операции! Ну зачем? С Карпом Ивановичем, понятно, не могли поступить иначе — паровоз отдавил ногу, где ей отрасти! У Коли какая-то язва в желудке — тоже по-другому нельзя. А у Серёжи всего навсего поморожены нога, рука и щёки. Они целые. Поболят, да и перестанут...