Мизерере, стр. 2

2

Первая картина изображала полководцев в битве при Аварайре: тогда, в 451 году, армяне восстали против персов. На второй был святой Месроп Маштоц, создатель армянского алфавита. Третья посвящалась знаменитым мыслителям, депортированным или погибшим во время геноцида 1915 года. Эрик Верну разглядывал бородатых людей, нарисованных на опоясавшей двор стене, а вокруг него гонялись друг за дружкой десятка два мальчишек. Он казался сбитым с толку, растерянным, словно приземлился на Марсе.

— Сегодня среда, — объяснил Саркис. — Только что закончился урок катехизиса. Обычно после него дети идут на хор. Сейчас бы уже вовсю пели. Скоро их родители заберут. Им позвонили. А пока пусть поиграют здесь, ладно?

Легавый из первого подразделения кивнул в ответ. Не слишком уверенно. Он поднял глаза к большому кресту из туфа, украшавшему стену рядом с фреской:

— А вы… Вы католики?

Касдан ответил не без издевки:

— Нет. Апостолическая армянская церковь — это православная восточная автокефальная церковь. Одна из церквей трех Соборов.

Верну вытаращил глаза.

— Исторически, — продолжал Касдан, повысив голос, чтобы перекричать мальчишек, — из христианских церквей армянская — самая древняя. Ее основали в первом веке от Рождества Христова два апостола. Потом у нас то и дело возникали разногласия с другими христианами. Соборы, споры… Например, мы — монофизиты.

— Моно… что?

— В нашем представлении Иисус Христос не был человеком. Он — Сын Божий, то есть его природа исключительно божественная.

Верну хранил молчание. Касдан улыбнулся. Его всегда забавляло потрясение, которое вызывало в людях знакомство с миром армянской культуры. Его обычаями. Его верованиями. Его отличительными особенностями. Хмурый полицейский вытащил блокнот. Проповеди ему осточертели.

— Ладно. Жертву звали… — Он сверился с блокнотом. — Вильгельм Гетц, верно?

Саркис, скрестив руки на груди, кивнул в ответ.

— Это армянское имя?

— Нет. Чилийское.

— Чилийское?

— Вильгельм не принадлежал к нашей общине. Три года назад наш органист вернулся на родину. Мы искали ему замену. Музыканта, который мог бы также быть регентом хора. Кто-то посоветовал мне Гетца. Органист. Музыковед. Он уже руководил несколькими хорами в Париже.

— Гетц… — с сомнением повторил Верну. — Не слишком-то похоже на чилийское имя…

— Имя немецкое, — вмешался Касдан. — Многие чилийцы — немецкого происхождения.

Капитан нахмурился:

— Нацисты?

— Необязательно, — улыбнулся Саркис. — Насколько я знаю, семья Гетца обосновалась в Чили в начале двадцатого века.

Капитан постукивал по блокноту фломастером.

— Что-то я не пойму. Он чилиец, вы армяне — что у вас общего?

— Музыка. — Касдан помолчал и добавил: — Музыка и изгнание. — Мы, армяне, сочувствуем беженцам. Вильгельм — социалист. Он подвергся репрессиям при Пиночете. Мы стали его новой семьей.

Верну продолжал записывать. Как видно, происходящее не слишком ему нравилось. Но в то же время Касдан чувствовал, что тот готов взяться за расследование.

— В Париже у него была семья?

— Кажется, нет. Ни жены, ни детей… — Саркис задумался. — Вильгельм был человек замкнутый. Очень скрытный.

Мысленно Касдан попытался набросать портрет чилийца. Два раза в месяц, по воскресеньям, он играл на органе во время службы и каждую среду репетировал с хором. Друзей в руководстве собора у него не было. Лет шестидесяти, худощавый, тихий. Призрак, скользивший вдоль стен, сломленный пережитыми страданиями.

Армянин прислушался к тому, что говорит Верну:

— Кто-нибудь имел на него зуб?

— Нет, — сказал Саркис, — не думаю.

— Может, политика? В Чили у него остались враги?

— Хунта пришла к власти в семьдесят третьем. Гетц приехал во Францию в восьмидесятых. Срок давности ведь истек? И военная хунта уже много лет не правит Чили. А Пиночет недавно умер. Все это — древняя история.

Верну продолжал писать. Касдан прикинул, каковы шансы, что дело останется у капитана. Вообще-то прокуратура должна передать расследование уголовному отделу, разве что Верну удастся доказать, что у него уже есть серьезные зацепки и он быстро раскроет убийство. Касдан готов был поспорить, что так оно и выйдет. По крайней мере, он на это надеялся. Гораздо легче манипулировать этим тяжеловесом, чем своими бывшими сослуживцами по уголовке.

— Как он здесь оказался? — продолжал капитан. — Я имею в виду, один в церкви?

— По средам он приходил пораньше. Пока ждал детей, играл на органе. Я обычно в это время заглядывал к нему, поздороваться. И сегодня пришел…

— В котором точно часу?

— В шестнадцать пятнадцать. И обнаружил его наверху. Тут же позвал Лионеля, он ведь бывший полицейский. Он наверняка вам сказал. Потом позвонил вам.

Касдан вдруг осознал, что, когда Саркис нашел труп, убийца, вероятно, был еще на галерее. Он убежал, пока священник ходил за Касданом. Явись он несколькими секундами раньше, они могли бы столкнуться на каменной лестнице. Верну обратился к Касдану:

— А вы-то что делали в конторе?

— Я возглавляю несколько сообществ, связанных с нашим приходом. В следующем году мы проводим кое-какие мероприятия. Две тысячи седьмой объявлен во Франции годом Армении.

— Что за мероприятия?

— Как раз сейчас готовимся к встрече армянских детей, изучающих французский язык. В феврале они приезжают на благотворительный гала-концерт Шарля Азнавура во дворце Гарнье. Мы их называем юными посланцами и…

У него зазвонил мобильный.

— Извините.

Он отошел в сторону:

— Алло?

— Мендес.

— Ты где?

— А ты как думаешь?

— Я сейчас.

Касдан еще раз извинился перед Саркисом и Верну и выскользнул через дверцу, ведущую в неф. Рикардо Мендес — один из лучших специалистов Института судебной медицины. Старый задира родом с Кубы. В уголовке все его звали Мендес-Франс. [1]

Судебный эксперт как раз спускался по лестнице, когда Касдан подошел к освещенному свечами главному входу. Они сдержанно поздоровались.

— Что скажешь? От чего он умер?

— Понятия не имею.

На коренастом Мендесе был помятый бежевый плащ. Цвет лица напоминал сигару, а волосы — сигарный пепел. Под мышкой он всегда держал старый учительский портфель, словно торопился на урок.

— Ран нет?

— Пока ничего такого не видел. Надо дождаться вскрытия. Но при поверхностном осмотре — нет. Одежда не порвана.

— А кровь?

— Кровь есть, но раны нет.

— Что ты об этом думаешь?

— Думаю, это кровь из естественного отверстия. Изо рта, из носа, из ушей. Или рана под волосяным покровом. Там всегда сильно кровоточит. Но точно пока ничего не скажу.

— Смерть могла быть естественной? Я хочу сказать, от болезни? Может, инсульт?

— И не надейся, — усмехнулся кубинец. — Мужика замочили. Сто пудов. Но чтобы выяснить как, мне придется в нем, так сказать, порыться. К вечеру буду знать больше.

Мендес слегка присюсюкивал, словно персонаж испанской оперетты.

— Я не могу ждать, — сказал Касдан. — Через несколько часов дело у меня заберут. Понимаешь?

— Еще бы. Сам не знаю, почему я с тобой разговариваю…

— Потому что я здесь у себя дома, а какой-то негодяй осквернил храм моих отцов!

— Когда тело перевезут на набережную Рапе, это будет уже не у тебя дома, приятель. Там ты — легавый в отставке, который всех достал своими вопросами.

— Ты мне сообщишь?

— Звякни, так и быть. Только на копию протокола не рассчитывай. Кое-чем я с тобой поделюсь. Но не больше.

Кубинец попрощался на ковбойский манер, коснувшись указательным пальцем виска, и вышел, прижимая рукой портфель. Касдан окинул взглядом неф, сверкавший в свете прожекторов. Четыре арки, обрамлявшие зал, изображение Богоматери под балдахином. Он приходил сюда каждое воскресенье на службу, больше двух часов внимал песнопениям и вдыхал запах ладана. Это место стало для него чем-то вроде второй кожи, неизменно согревавшей и дарившей чувство защищенности. Обряды. Голоса. Знакомые лица. Кровь Армении, текущая в венах.