Шопенгауэр как лекарство, стр. 67

В общем, жизнь его будет лишена тех привычных удовольствий и наград, которые утешали или даже позволяли выжить его современникам. Но как ему это удавалось? Какой ценой? Все это, как мы увидим, было тайной, которую он доверит только «О самом себе».

Глава 32

В следующий понедельник Джулиус застал странную картину в комнате для занятий: застыв в самых неожиданных позах, группа внимательно изучала листки, которые раздал Филип. Стюарт прикрепил свой листок к планшету и старательно подчеркивал какие-то места. Тони, очевидно, забыв свой экземпляр дома, заглядывал Пэм через плечо.

Ребекка с некоторым раздражением в голосе начала:

— Я прочла все это очень внимательно, — она взмахнула листком, сложила его и опустила в сумочку, — я потратила на это много времени, Филип, — даже слишком много, — и теперь я хотела бы, чтобы ты объяснил: какое отношение все это имеет ко мне, к группе или к Джулиусу?

— Думаю, будет гораздо полезнее, если вначале это обсудит класс, — отозвался Филип.

—  Ах вот как. Класс? Так это была домашняя работа? Вот как ты собираешься консультировать! — воскликнула Ребекка, решительно защелкивая сумочку. — Это что, школа для переростков? Лично я пришла сюда лечиться, а не на уроки в вечерней школе.

Не обращая внимания на капризный тон Ребекки, Филип заметил:

— Между знанием и лечением нет четкой грани. Греки — Сократ, Платон, Аристотель, стоики, эпикурейцы — все считали образование и размышления лучшими средствами борьбы с человеческими страданиями. Большинство философов-консультантов считают образование основой терапии. Каждый из них мог бы подписаться под девизом Лейбница: caritas sapientis, что означает «мудрость и забота». — Филип повернулся к Тони: — Лейбниц — немецкий философ семнадцатого века.

— Боже, какое занудство, — не выдержала Пэм. — Ты только делаешь вид, что помогаешь Джулиусу, а сам, — она резко повысила голос, — Филип, я, кажется, с тобой разговариваю. — Филип, который до этого невозмутимо сидел, уставившись в потолок, вздрогнул и, выпрямившись, повернулся к Пэм. — Сначала ты раздаешь нам свои басни, как первоклашкам, а теперь сидишь с умным видом, как будто тебя это не касается.

— Опять ты набросилась на Филипа, — сказал Гилл. — Ради бога, Пэм. Он же профессиональный консультант. Откуда он, по-твоему, должен брать примеры, как не из своей практики? Неужели так трудно понять. Что ты шипишь на человека?

Пэм открыла было рот, чтобы ответить, но так и не нашлась что сказать. Лишь удивленно уставилась на Гилла, который добавил:

—  Ты сама просила говорить начистоту, так что не обижайся. Нет, нет, не думай, я не пьян. Вот уже четырнадцать дней я чист как стеклышко. Два раза в неделю я встречаюсь с Джулиусом — он как следует на меня нажал, завернул все гайки и отправил в группу анонимных алкоголиков, так что теперь я хожу туда каждый божий день, семь раз в неделю — четырнадцать занятий за четырнадцать дней. Я вам не говорил, потому что не был уверен, что выдержу.

Все присутствующие, за исключением Филипа, одобрительно закивали и заговорили разом. Бонни сказала, что гордится Гиллом. Даже Пэм выдавила: «Молодец», а Тони добавил:

— Наверное, мне скоро придется к тебе присоединиться. — И он показал на свою щеку, где красовался здоровенный синяк. — Кто бухал — тому фингал.

— А ты, Филип? Не хочешь что-нибудь сказать Гиллу? — спросил Джулиус.

Филип покачал головой:

— У него и без меня неплохая поддержка. Он не пьет, говорит то, что думает, — в общем, растет во всех отношениях. Много похвал тоже плохо.

— А разве не ты только что сказал: caritas sapientis, мудрость и забота, — напомнил Джулиус. — Вот я тебя и прошу не забывать про caritas: если Гилл заслуживает поддержки, почему ты всякий раз должен плестись в хвосте? И потом, никто, кроме тебя, не скажет, что ты чувствовал, когда он пришел тебе на помощь — защитил от Пэм.

— Неплохо сказано, — ответил Филип. — Но у меня сложные чувства: с одной стороны, мне приятно, что Гилл заступился за меня, а с другой — опасно расслабляться: в драке нужно надеяться только на себя, иначе мускулы атрофируются.

— Я, конечно, тут самый умный, — сказал Тони, указывая на листок. — Эта история с кораблем, Филип, — я что-то ничего не понял. В прошлый раз ты сказал, что хочешь как-то успокоить Джулиуса, но эти корабли и пассажиры — прости, я никак не врублюсь, в чем тут фишка.

— Не извиняйся, Тони, — сказала Бонни. — Я уже тебе говорила, ты читаешь мои мысли — я тоже никак не могу разобраться, при чем тут корабль и какие-то ракушки.

— Если честно, я тоже в тумане, — признался Стюарт.

— Давайте, я попробую, — сказала Пэм, — в конце концов, литанализ мой хлеб. Основное правило такое: нужно отталкиваться от конкретного материала — в данном случае это корабль, ракушки, овцы и так далее — и двигаться к абстрактному. В общем, нужно спросить себя: что может символизировать корабль, путешествие или пристань?

—  Мне кажется, корабль — это смерть или путь к смерти, — сказал Стюарт, бросив взгляд на свой планшет.

— Хорошо, — ответила Пэм. — Дальше?

— Я думаю, — продолжил Стюарт, — главная мысль здесь такая: не привязывайся к мелочам на берегу, а то пропустишь свой корабль.

— То есть ты хочешь сказать, — перебил его Тони, — если застрянешь на берегу, даже с женой и детьми, то корабль уйдет без тебя? То есть пропустишь свою смерть? Велика важность. Вот так потеря.

— Да, ты прав, Тони, — отозвалась Ребекка. — Сначала я тоже думала, что корабль — это смерть, но теперь, когда ты это сказал, я вообще ничего не понимаю.

— Я тоже, — добавил Гилл. — Но, послушайте, ведь здесь не говорится, что пропустишь смерть, здесь говорится, что попадешь куда-то связанный по рукам и ногам, как овца.

— Какая разница? — возразила Ребекка. — Все равно никакого смысла. — Она повернулась к Джулиусу: — Это предназначалось тебе — может быть, ты скажешь?

— Могу только повторить то, что сказал на прошлой неделе. Я понимаю это так, Филип, что ты хочешь помочь мне справиться с болезнью, но боишься сказать это напрямую, поэтому и выбрал обходной путь. Я думаю, это хороший материал для будущих занятий: тебе нужно поработать над собой, чтобы научиться говорить о своих чувствах открыто. А что касается содержания, — продолжил Джулиус, — я тоже, признаюсь, немного растерялся, но моя версия такова: поскольку корабль может уйти в любую минуту — то есть смерть может призвать нас когда угодно, — мы не должны слишком сильно привязываться к земным вещам — возможно, это предупреждение, что сильные привязанности могут сделать смерть болезненнее. В этом смысл утешения, которое ты хотел мне предложить, Филип?

—  Я думаю, — не дав Филипу ответить, вмешалась Пэм, — все станет на свои места, если подумать о корабле и путешествии не как о символе смерти, а как об истинной жизни. То есть, я хочу сказать, наша жизнь приобретает истинный смысл, лишь когда мы сосредоточены на самом процессе бытия, когда размышляем над загадкой существования. Если мы сосредоточены на том, чтобы «быть», ничто не заставит нас отвлечься на внешнее — в данном случае, на разные объекты на берегу — и забыться настолько, чтобы упустить из виду само существование.

Недолгое молчание. Все головы повернулись к Филипу.

—  Абсолютно верно, — не без торжества объявил он. — Именно это я и имел в виду. Идея в том, что нужно опасаться потерять себя в жизненных развлечениях. Хайдеггер называл это падением или погружением в каждодневность жизни. Я знаю, Пэм, ты терпеть не можешь Хайдеггера, но я считаю, что его нелепые политические убеждения не должны лишать нас удовольствия знакомиться с его философией. В общем, перефразируя Хайдеггера, падение в каждодневность приводит нас к несвободе — как овец. Пэм права, — продолжал