Наулака, стр. 16
Тарвин только смутно понимал, что это могло значить. Ему казалось, что игра в «пачиси» с раджой — не особенная честь, а лабиринты восточной дипломатии были темны для него. Министры, со своей стороны, тоже не понимали его. Он явился к ним, словно с облаков, вполне владеющий собой, вполне бесстрашный и, насколько они могли видеть, вполне бескорыстный; тем более оснований для того, чтобы подозревать в нем скрытого эмиссара правительства, в планы которого они не могли проникнуть. То обстоятельство, что он был невежествен, как варвар, относительно всего, что касалось правительства Индии, только подтверждало их уверенность. Для них было достаточно знать, что он тайно ходил к радже, часами сидел взаперти с ним и в данное время «владел королевским ухом».
Эти сладкоголосые, величественные, таинственные чужестранцы наполняли душу Тарвина усталостью и отвращением, и он вымещал все на странствующих коммивояжерах, приказчиках, которым продавал акции «компании по усовершенствованию почвы». Человеку в желтом сюртуке, как первому своему другу и советчику, он позволил купить очень небольшую часть в «Мешкотной жиле». Это было до золотой горячки в Нижней Бенгалии и в золото еще верили. Эти дела заставили его мысленно перенестись в Топаз, и ему страстно захотелось узнать что-нибудь о своих товарищах на родине, от которой он совершенно оторвался, благодаря этой тайной экспедиции, в которой он, по необходимости, делал большую ставку ради тех и других. Он немедленно отдал бы все рупии в своем кармане за вид «Топазских телеграмм» или даже за взгляд на какую-нибудь денверскую газету. Что делается с его приисками «Молли К.», отданными в аренду? «Маскот», о котором идет тяжба в суде? С новым рудником, где напали на очень богатую жилу, когда он уезжал, и с иском к «Гарфильду», затеянным Фибби Уинкс? Что стало с приисками его друзей, с их пастбищами, торговлей? Что стало вообще с Колорадо и Соединенными Штатами Америки? В Вашингтоне могли провести закон об изъятии серебра и превратить республику в монархию старого образца, а он ничего бы не узнал.
Единственным спасением от этих мук служили посещения дома миссионера, где разговаривали о Бангоре в Соединенных Штатах. Он знал, что к этому дому с каждым днем приближается маленькая девушка, чтобы увидеть которую он объехал полсвета.
В блеске желтого и лилового утра, через десять дней после его приезда, он был разбужен пронзительным голосом на веранде, требовавшим немедленно нового англичанина. Магарадж Кунвар, наследник трона Гокраль-Ситаруна, девятилетний ребенок с кожей цвета пшеницы, приказал своему миниатюрному двору (двор у него был совершенно отдельный от отца) приготовить ему рессорную коляску и отвезти его на постоялый двор.
Подобно своему истощенному отцу, ребенок нуждался в развлечениях. Все женщины во дворце говорили, что новый англичанин заставил раджу смеяться. Магарадж Кунвар говорил по-английски — да и по-французски — лучше отца, и ему хотелось продемонстрировать свои знания двору, одобрения которого он еще не получил.
Тарвин пошел на голос, потому что голос этот принадлежал ребенку, и, выйдя на воздух, увидел пустую, как казалось, коляску и конвой из десяти громадных солдат.
— Как вы поживаете? Comment vous-portez-vous? Я князь этого государства. Я — магарадж Кунвар. Со временем я буду государем. Поедемте покататься со мной.
Крошечная ручка в митенке протянулась для приветствия. Митенки были сделаны из самой грубой шерсти с зелеными полосами на запястьях; но одет был ребенок с головы до ног в толстую золотую парчу, а на тюрбане красовалась эгретка из бриллиантов в шесть дюймов высоты; густая кисть изумрудов спускалась на брови. Из-под всего этого блеска выглядывали черные ониксовые глаза; они были полны гордости и детской тоски одиночества.
Тарвин послушно сел в коляску. Он начинал думать, что скоро совсем разучится удивляться чему бы то ни было.
— Мы поедем за ипподром на железной дороге, — сказал ребенок. — Кто вы? — нежно спросил он, кладя свою ручку на руку Тарвина.
— Просто человек, сыночек.
Лицо под тюрбаном казалось очень старым; люди, рожденные для неограниченной власти или не знающие, что значит неисполненное желание, воспитанные под самыми палящими лучами солнца в мире, стареют быстрее других детей Востока, которые становятся самоуверенными взрослыми, когда им следовало бы быть еще застенчивыми младенцами.
— Говорят, вы приехали сюда все посмотреть?
— Это правда, — сказал Тарвин.
— Конца я буду раджой, я никому не позволю приезжать сюда, даже вице-королю.
— Значит, мне-то уж не попасть! — со смехом проговорил Тарвин.
— Вы приедете, — размеренно проговорил ребенок, — если заставите меня смеяться. Заставьте меня сейчас смеяться.
— Смеяться, малютка? Ну, не знаю, что могло бы заставить смеяться ребенка в здешней стране. Я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них смеялся. — Тарвин тихо, протяжно свистнул. — Что это такое там, мой мальчик?
Вдалеке на дороге показалось маленькое облачко пыли. Оно образовалось от быстрого движения колес; следовательно, явление это не походило нисколько на обычный способ передвижения.
— Вот для этого-то я и выехал, — сказал магарадж Кунвар. — Он вылечит меня. Так сказал магараджа, мой отец. Теперь я нездоров. — Он повернулся с повелительным видом к любимому груму, сидевшему позади. — Сур Синг, — сказал он на местном наречии, — как это называется, когда я теряю сознание? Я забыл по-английски.
Грум нагнулся к нему.
— Небеснорожденный, я не помню, — сказал он.
— Я вспомнил, — вдруг сказал ребенок. — Миссис Эстес называет это «припадками». Что такое «припадки»?
Тарвин нежно положил руку на плечо ребенка, но глаза его следили за облаком пыли.
— Будем надеяться, что она вылечит их, молодец. Но кто она?
— Я не знаю ее имени, но она вылечит меня. Взгляните! Мой отец выслал за ней экипаж.
Пустая коляска стояла у дороги, по которой приближался тряский, старый дилижанс. Слышались пронзительные звуки разбитого медного рожка.
— Во всяком случае, это лучше повозки, — сказал про себя Тарвин, вставая в коляске. Он чувствовал, что задыхается.
— Молодой человек, вы не знаете, кто она? — хрипло проговорил он.
— За ней посылали, — сказал магарадж Кунвар.
— Ее имя — Кэт, — задыхаясь, сказал Тарвин, — не забывайте его. — И прибавил довольным шепотом, про себя: «Кэт!»
Ребенок махнул рукой своему конвою. Всадники разделились и встали по обеим сторонам дороги со всей неуклюжей лихостью иррегулярной кавалерии. Дилижанс остановился, и Кэт, помятая, запыленная, растрепанная от долгого путешествия, с красными глазами от недостатка сна, отдернула занавески похожего на паланкин экипажа и, ослепленная лучами солнца, вышла на дорогу. Ее онемевшие ноги не были в состоянии поддержать ее, но Тарвин выскочил из коляски и прижал ее к сердцу, не обращая внимания ни на конвой, ни на ребенка в золотой одежде, со спокойными глазами, который кричал:
— Кэт! Кэт!
— Отправляйся домой, дитятко, — сказал Тарвин. — Ну, Кэт?
Но у Кэт в ответ для него были только слезы.
— Вы! Вы! Вы! — задыхаясь, проговорила она.
IX
Слезы снова стояли в глазах Кэт, когда она распускала волосы перед зеркалом в комнате, приготовленной для нее миссис Эстес, слезы досады. С ней повторялась прежняя история: мир не желает, чтобы для него делали что-нибудь, и с неудовольствием смотрит на тех, кто нарушает его мирный покой. Когда она высадилась в Бомбее, то считала, что покончила во всеми неприятностями и препятствиями; теперь ее ожидали только трудности реальной работы. И вдруг Ник!
Она совершила все путешествие из Топаза в состоянии сильного возбуждения. Она вступала в мир; голова у нее кружилась; она была счастлива, как мальчик, впервые отведавший жизни взрослого. Наконец она была свободна. Никто не мог остановить ее. Ничто не могло удержать ее от жизни, которой она поклялась посвятить себя. Одно мгновение, и она могла бы протянуть руку и твердо взяться за дело. Еще несколько дней — и она может столкнуться лицом к лицу со страданием, которое вызвало ее из-за моря. Во сне ей виделись жалкие руки женщин, с мольбой протягивающиеся к ней; влажные, больные руки вкладывались в ее руки. Мерное движение судна казалось ей слишком медленным. Стоя на корме с развевающимися на ветру волосами, она напряженно смотрела в сторону Индии, и душа ее страстно стремилась к тем, к кому она направлялась; казалось, она освобождалась от всех условностей жизни и неслась далеко-далеко за волны моря. Одно мгновение, когда она вступила на сушу, она вздрогнула от охватившего ее нового чувства. Она приближалась к работе; годится ли она для нее? Она отогнала страх, который все время примешивался к ее стремлениям, строго решив не поддаваться сомнениям. Она сделает то, что суждено небом; и она отправилась дальше с новым сильным порывом самопожертвования, наполнявшим и окрылявшим ее душу.