От первых проталин до первой грозы, стр. 65

И ВНОВЬ ВЕСНА

Хоронили Петра Ивановича на старом кладбище за речкой, за Казацкой слободой. Провожали его в последний путь только мама с Михалычем, тётка Дарья и я.

День был уже по-весеннему тёплый и солнечный. По колеям дороги бежали первые ручейки. На буграх пестрели проталины.

Я шёл за гробом и думал: «Вот и весна наступила, а он так её и не дождался».

Потом думал о том, с кем же теперь я буду ходить за перепелами, кто меня научит манить их дудочкой.

Порой мне казалось, что всё это не то, не настоящее. Я никак не мог себе представить, что лежавший передо мной в крашеном деревянном ящике жёлтенький, будто вылепленный из воска старичок — это и есть Пётр Иванович, тот самый Пётр Иванович, с которым мы всегда так весело ловили птиц. Нет, это совсем не он.

А куда же тогда девался тот, прежний, настоящий? Да, может, никуда и не девался, может, сидит у себя дома и поджидает меня.

Но я тут же будто просыпался от сна. Нет, его уже нет и никогда не будет. И от этого «никогда» что-то больно сжималось в груди. «Пётр Иванович умер, — думал я. — И все умрут: и Михалыч, и мама, и даже я». Мне это казалось диким, просто невероятным.

Я глядел на идущих немного впереди маму и Михалыча. Неужели и их понесут вот так же в деревянном ящике, и меня тоже?.. И я никогда больше не увижу вот этих домиков, деревьев и неба с облаками, с солнцем тоже не увижу и не буду знать, что наступает весна…

Я с ужасом огляделся по сторонам. Ярко светило солнце, кругом всё, как и прежде, было спокойно и весело.

«Нет, нет, этого не может быть! — подумал я. — Никто не умрёт: ни я, ни Михалыч, ни мама. Михалыч ведь говорил, что наука в семивёрстных сапогах шагает вперёд. Наверное, к тому времени люди придумают что-нибудь, чтобы никто не умирал». И я, сразу успокоившись, весело осмотрелся по сторонам.

— Михалыч, глядите, глядите, грачи! — закричал я, увидя впереди на дороге двух иссиня-чёрных белоносых птиц.

Михалыч и мама обернулись ко мне. Михалыч укоризненно покачал головой и указал на гроб.

Я сразу притих.

Домой с кладбища все возвращались как будто успокоенные, даже немного повеселевшие. Мама с Михалычем разговаривали о каких-то своих делах.

«А может быть, смерть и не такая уж страшная вещь, если о ней так скоро все забывают?» — подумал я.

И, как бы отвечая на мои мысли, Михалыч дружески взял меня за плечо и проговорил:

— Так-то, братец ты мой, проводили мы нашего Петра Ивановича. Ну что поделаешь, все там будем. — И, помолчав, добавил: — «Мёртвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий». Великие это слова! Всегда о них помнить надо.

Михалыч огляделся по сторонам.

— Весна. Настоящая весна! — сказал он. — Счастлив тот, кто до неё благополучно дожил.

Когда мы вернулись домой, небо вдруг заволокло тучей. Хлынул дождь, и разразилась гроза. Первая весенняя гроза.

Так я встретил весну, десятую весну моей жизни.

Я от всей души радовался её приходу, радовался даже больше, чем прежде, потому что глубже стал чувствовать, яснее видеть кругом и больше понимать.

Но радость эта была уже не такая, как в прежние годы.

Теперь к этой радости примешивалось и что-то другое, постороннее, совсем не радостное. Оно, как резкие тени в солнечный день, ещё больше подчёркивало всю прелесть света и вместе с тем всё вокруг делало глубже, выпуклее, рельефнее.

— Как ты вытянулся за эту зиму! — удивлялись, встречая меня, знакомые.

— Ты совсем вырос из своей курточки, — огорчалась мама.

Да, за эту зиму я сильно вырос, вырос и не только из своей курточки…

Сам того не понимая, теперь, ранней весной, я как будто вышел из своей уютной детской комнаты и побрёл на поиски новых встреч, новых радостей, разочарований и надежд.

В эту — десятую — весну моей жизни я навсегда простился с детством.

Малеевка. Апрель, 1962.