От первых проталин до первой грозы, стр. 60
В этот вечер пришлось снять с ёлки все украшения. Разве за белкой уследишь? Опять в кабинет заберётся, последнее поколотит.
Но проказы белки на этом не кончились. Помню, один раз утром хватились её — нигде нет. Мама говорит:
— Наверное, форточку открыли, она и убежала. Теперь не найдёшь.
Так и решили, что белка в форточку удрала.
Михалыч собрался идти на работу в больницу. Надел шубу. Сунул руку в карман да как отдёрнет. А из кармана белка выглядывает. Мордочка сонная, зевает, будто хочет скзать: «Ну, зачем вы меня разбудили? Я же так хорошо здесь устроилась».
А через несколько дней вот что случилось. Собралась мама вечером свою постель расстелить; взяла подушку, только встряхнула, а та словно бомба разорвалась. Вся комната в белом дыму. Мама с испугу подушку выронила. Из подушки что-то тёмное выскочило и прямо на шкаф. Понемногу «дым» стал рассеиваться, оседать на пол, на стулья белыми хлопьями. Да ведь это вовсе не дым, а пух из подушки! Сбоку в наволочке огромная дыра. А виновница переполоха — белочка — сидит себе на шкафу, пушинки со шкурки, с хвоста счищает. Это она прогрызла подушку и улеглась спать в тёплом пуховом гнёздышке.
За такую проделку мама очень рассердилась:
— Убирайте её куда хотите! Она так все вещи перепортит.
Мы с Михалычем вступились было в защиту зверька, но мама и слушать ничего не захотела.
Наконец после долгих просьб и уговоров порешили так: белку у нас оставить, но запереть в клетку и выпускать только под строгим наблюдением.
Таким решением больше всех осталась недовольна сама белка. Она очень сердилась, сидя в клетке, и всё старалась зубами и лапками открыть дверцу.
Но ничего не поделаешь, на этот раз мама осталась неумолима.
ЕМУ НЕМНОЖКО НЕЗДОРОВИТСЯ
Как медленно тянется время, когда ходишь в школу, и как быстро проходят праздничные дни. Не успел оглянуться — уже и кончаются зимние каникулы.
Мы со дня на день поджидали приезда Серёжи, но вдруг получили из Москвы тревожное известие: Серёжа заболел воспалением лёгких, значит, приедет не скоро. Я был этим очень огорчён. Думал: вместе будем в школу ходить, вместе заниматься фотографией, и вот всё пропало. Нужно хоть перед началом учения к Петру Ивановичу сбегать.
За время праздников я так был занят фотографией и своей белочкой, что даже не заглянул к моему приятелю, но и он тоже почему-то с самого нового года ни разу к нам не зашёл.
Собрался я к Петру Ивановичу только в один из последних праздничных дней. Захожу, а он, одетый по-домашнему — в пиджачке, в брюках, — на постели лежит. Увидел меня, привстал, обрадовался:
— Заходи, заходи, сынок! Давненько меня не навещал.
Я очень удивился, что Пётр Иванович белым днём и вдруг отдохнуть улёгся. Раньше он этого никогда не делал.
— Вам, может, нездоровится? — спросил я у него.
— Нет ничего, так, устал, вот и прилег. — Петр Иванович грустно взглянул на меня и добавил: — Дело сынок, не молодое. Вот и полежать хочется.
Я слушал и с изумлением глядел на своего старого друга: «Что с ним? Никогда он прежде так не говорил».
Заметя мой удивлённый взгляд, Пётр Иванович тут же приободрился и будто сам с собой заговорил:
— Ничего, ничего, всё пройдёт, всё в жизни бывает.
Больше мы в тот день об этом не говорили, занялись более интересным делом: стали чистить клетки, менять птицам корм и воду.
И это меня тоже удивило. Прежде, бывало, Пётр Иванович занимался уборкой птиц с самого утра, а сейчас ведь уже и обед давно кончился. Да и обычная наша работа шла не так весело, как всегда.
Пётр Иванович совсем не разговаривал, не шутил со своими питомцами, даже скворушку прогнал, когда тот хотел, по обыкновению, сесть ему на плечо.
— Уходи, уходи, не до тебя сейчас! — устало сказал Пётр Иванович и тут же загнал скворца в клетку.
Потом мы вскипятили самоварчик, сели пить чай с мёдом, с вареньем. Собственно, пил только я один, а Пётр Иванович налил себе стаканчик да и не выпил.
— Не хочется что-то, сынок! — как будто извиняясь, сказал он. — Какой уж день сосёт под ложечкой, ни пить, ни есть нет охоты.
Вечером я простился с Петром Ивановичем и ушёл.
На душе у меня было очень грустно. Вот и праздники кончаются, и Пётр Иванович совсем невесёлый; может, заболел немножко, да не хочет сознаться.
Вскоре начались обычные занятия в школе. И утро и вечер, как всегда, учение, ругань, колотушки.
Насилу дождался первого воскресенья. Пораньше утром побежал к Петру Ивановичу. Наверное, точок у него расчищен, можно будет птиц половить, давненько мы их не лавливали.
Прибегаю, а Пётр Иванович опять на постели одетый лежит. В комнате не прибрано и очень холодно, будто печь совсем не топили, воздух какой-то тяжёлый, душный.
— Пётр Иванович, что с вами, заболели? Улыбнулся, привстал с кровати:
— И сам не разберу, сынок, ничего не болит, а вот еле ноги таскаю.
— А вы сегодня кушали?
— Кушал, кушал, сынок.
Гляжу: на столе никаких остатков еды, только кусочек хлеба валяется.
— Пётр Иванович, а что вы кушали? Опять как-то виновато улыбнулся.
— Да я, сынок, вот хлебца поел. Не тянет меня к еде. Сосёт и сосёт под ложечкой. Ну, да всё пройдёт, сейчас самоварчик поставим.
Он с трудом встал с кровати. Вместе поставили самовар.
— Давайте я вам помогу клетки почистить, предложил я.
Пётр Иванович растерянно взглянул на меня:
— Чистить-то, сынок, нечего.
— Как — нечего? — Я взглянул на клетки. Все пустые. — А птицы где?
— Отпустил их, на волю выпустил.
— Зачем же посреди зимы? Они же к теплу привыкли. Замёрзнут, с голоду умрут.
— Не умрут, бог даст. Я их кормлю: коноплю, ягодки на снег бросаю. Они меня навещают.
— Да зачем же вы их выпустили?
— Силы нет, сынок, клетки чистить, за всеми ухаживать. Бог с ними, пусть на воле живут.
— Лучше бы мне их отдали. Я бы в вольере до весны подержал.
— Я и сам так подумывал, — виновато ответил Пётр Иванович. — Да вот, на-поди, как тебе отдать-то их? Отнести — силушки нет, а сам ты не больно часто ко мне заглядываешь.
Мне стало вдруг очень грустно и стыдно, что я за всю неделю ни разу не навестил старика.
— Я, Пётр Иванович, целый день учусь, ни минутки свободной нету.
— Я понимаю, понимаю, — заторопился Пётр Иванович. — Учение — это не шутка, это важное, очень важное дело. — Он помолчал и тихонько добавил: — Вот и выпустил их, простился и выпустил.
— А скворушка где?
— Этот дома. Где-нибудь на шкафу сидит. Я уж его в клетку не загоняю. Пусть по комнате летает. И ему вольготней, и мне легче — клетку не убирать, корм не ставить. Он теперь прямо со мной обедает — что я, то и он.
Я украдкой взглянул на пустой стол, где валялся кусочек хлеба, и ничего не сказал.
Помолчали. Петру Ивановичу, видимо, хотелось занять меня чем-нибудь интересным, но чем, он не мог придумать. Я тоже не знал, чем заняться.
Так мы и сидели друг против друга. Он на кровати, я на табуретке. Сидели какие-то растерянные, даже чем-то сконфуженные.
И вот первый раз за все мои посещения этого уютного домика я вдруг почувствовал, что мне хочется поскорее отсюда уйти.
Петру Ивановичу, видимо, тоже было тяжело сидеть и говорить со мной.
— Да вы лягте лучше, полежите, — предложил я.
— Ох, сынок, чего ж всё лежать да лежать! Я и так и ночь и день всё лежу, отдыхаю.
«Творрра, творрра!» — неожиданно заскрипел откуда-то сверху скворец. Он слетел со шкафа на стол и начал подбирать крошки хлеба.
— Прости, дружок! — виновато сказал ему мой приятель. — Творожку-то у меня нонче для тебя и нету.
— Пётр Иванович, давайте я в лавку сбегаю! — обрадовался я возможности пробежаться по улице.
— Не надо, не надо! — замахал рукой старичок. — Куда там ещё бегать, зачем это? И без творогу обойдётся, не велика птица!
— Нет, нет, я сбегаю, я мигом! Давайте деньги! Я вскочил и взялся за свою куртку. Пётр Иванович совсем растерялся: