Суть дела, стр. 45

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Дожди кончились, и от земли шел пар. Мухи тучами висели в воздухе, больница была полна людьми, страдающими малярией. Дальше, на побережье, люди мерли от черной лихорадки, и все же на некоторое время наступило облегчение. Казалось, что теперь, когда дождь перестал барабанить по железным крышам, в мире опять воцарилась тишина. Густой аромат цветов на улицах заглушал запах обезьяньего питомника в коридорах полиции. Через час после того, как боны были сняты, пришел без всякого эскорта пароход с юга.

Скоби выехал на полицейском катере, как только пароход бросил якорь. У него даже язык онемел, так долго он подбирал выражения потеплее и поискреннее. Как далеко я зашел, думал он, если мне надо заранее сочинять ласковые слова. Он надеялся, что встретится с Луизой на людях — ему будет легче поздороваться с ней в присутствии посторонних, — но на палубе и в салонах ее не было. Ему пришлось спросить у судового казначея номер ее каюты.

Он все надеялся, что и там она будет не одна. В каюте сейчас помещали не меньше шести пассажиров.

Но когда он постучал и дверь отворилась, там не было никого, кроме Луизы. Он чувствовал себя, как коммивояжер, который стучит в чужой дом, навязывая свой товар. Он произнес «Луиза?» — словно не был уверен, что это она.

— Генри! Входи же, — сказала Луиза.

Когда он вошел в каюту, им пришлось поцеловаться. Ему не хотелось целовать ее в губы — губы могут выдать, что у тебя на душе, — но она не успокоилась, пока не притянула к себе его голову и не оставила печать своего возвращения у него на губах.

— Ах, дорогой, вот я и приехала.

— Вот ты и приехала, — повторил он, мучительно вспоминая слова, которые он приготовил.

— Они тут ужасно милые, — объяснила она. — Разбрелись, чтобы мы могли побыть с тобой вдвоем.

— Ты хорошо доехала?

— По-моему, как-то раз нас чуть было не потопили.

— Я очень волновался, — сказал он и подумал: вот и первая ложь. Лиха беда начало. — Я так по тебе соскучился.

— Я была ужасная дура, что уехала.

Дома за иллюминатором сверкали в знойном мареве, как кусочки слюды. Каюта была пропитана запахом женского тела, несвежего белья, пудры и лака для ногтей. Он сказал:

— Давай поедем на берег.

Но она еще не хотела его отпускать.

— Дорогой, там без тебя я приняла несколько решений. Теперь у нас все будет по-другому. Трепать нервы я тебе больше не буду. — Она повторила: — Теперь все будет по-другому. — А он с грустью подумал, что по крайней мере это — правда, невеселая правда.

***

Али с младшим слугой вносили сундуки, а он смотрел в окно на вершину холма, где стояли домики из рифленого железа, и ему казалось, что внезапный обвал создал между ним и этими домиками непреодолимую преграду. Они были теперь так от него далеко, что сначала он почувствовал даже не боль, а легкую печаль, как от воспоминаний детства. Откуда пошла вся эта ложь, подумал он, неужели все началось с того моего письма? Неужели я люблю ее больше, чем Луизу? А если заглянуть себе в самую глубину души, люблю ли я хоть одну из них — может, это всего лишь острая жалость, которая откликается на всякую человеческую беду… и только усугубляет ее? Человек в беде требует, чтобы ты служил ему безраздельно.

Тишину и одиночество вытеснил грохот: наверху вбивали гвозди, кидали на пол тяжести, от которых дрожал потолок. Слышался громкий голос Луизы, весело отдававшей короткие приказания. На туалетном столе что-то задребезжало. Скоби поднялся наверх и с порога снова увидел глядящее на него лицо девочки в белой вуали — мертвые тоже вернулись домой. Жизнь без мертвых сама на себя не похожа. Москитная сетка висела над двухспальней кроватью, как дымчатый призрак.

— Ну вот, Али, и хозяйка вернулась, — сказал он с подобием улыбки; вот и все, что он сумел изобразить во время этого спектакля. — Теперь мы опять все вместе.

Ее четки, как маленькое озеро, лежали на туалете; он вспомнил о разорванных четках у себя в кармане. Как долго он собирался их перенизать, но теперь это уж вряд ли имеет смысл.

— Ну, дорогой, здесь я все разобрала, — сказала Луиза. — Остальное доделает Али. Мне столько тебе надо рассказать!… — Она пошла за ним вниз и тут же заметила: — Надо выстирать занавески.

— Грязи на них не видно.

— Бедненький, ты конечно не замечаешь, но на мой свежий глаз… Нет, книжный шкаф мне теперь нужен побольше. Я с собой привезла уйму книг.

— Ты мне еще не сказала, из-за чего ты…

— Милый, ты только надо мной не смейся! Это так глупо. Но вдруг я поняла, какая я была дура, что так переживала эту историю с твоим назначением. Когда-нибудь я тебе расскажу, и тогда смейся сколько хочешь. — Она протянула руку и чуть-чуть игриво дотронулась до него. — Ты и в самом деле рад?…

— Очень, — сказал он.

— Знаешь, что меня беспокоило? Я ужасно боялась, не забудешь ли ты тут без меня, что ты верующий. Тебя ведь, бедняжку, всегда приходится подгонять!

— Боюсь, что я был не очень прилежным католиком.

— Ты часто пропускал мессу?

— Да, я почти не бывал в церкви, — признался он с натянутой улыбкой.

— Ах, Тикки… — она сразу же поправилась: — Генри, дорогой, пусть я сентиментальна, но завтра воскресенье, давай поедем вместе к причастию! В знак того, что мы все начали сначала, по-хорошему.

Просто поразительно, до чего трудно все предусмотреть; вот об этом он не подумал.

— Конечно, — сказал он, но мозг его был словно парализован.

— Тебе придется вечером пойти исповедаться.

— За мной не так уж много страшных грехов.

— Пропустить воскресную обедню — это такой же смертный грех, как прелюбодеяние.

— Прелюбодеяние куда веселее, — сказал он с притворным легкомыслием.

— Да, я вовремя вернулась.

— Хорошо, я схожу после обеда. Не могу исповедоваться натощак.

— Дорогой, ты очень изменился.

— Да я ведь шучу.

— Шути, пожалуйста. Мне это даже нравится. Раньше ты, правда, не часто шутил.

— Но ведь и ты не каждый день возвращаешься, детка.

Фальшивое благодушие, шутки на пересохших губах — казалось, этому не будет конца; во время обеда он положил вилку, чтобы еще раз сострить.

— Генри, дорогой, я никогда не видела тебя таким веселым!

Земля уходила у него из-под ног, и все время, пока они обедали, ему казалось, что он куда-то падает: сосало под ложечкой, захватывало дух, сжимало сердце, — ведь нельзя же пасть так низко и выжить. Его шутки были похожи на вопль о помощи.

Они пообедали — Скоби не заметил, что ел, — и он встал.

— Ну, я пойду.

— К отцу Ранку?

— Сначала я должен заглянуть к Уилсону. Он теперь живет в одном из железных домиков на холме. Наш сосед.

— Но он, наверно, в городе.

— По-моему, он приходит домой обедать.

Он думал, поднимаясь в гору, как часто ему теперь придется ходить к Уилсону. Нет, это опасная уловка. Ею можно воспользоваться только раз, зная, что Уилсон обедает в городе. И все же, чтобы не попасться, он постучал к нему и был ошеломлен, когда Гаррис отворил дверь.

— Вот не думал, что вас застану.

— У меня был приступ лихорадки, — сказал тот.

— Мне хотелось повидать Уилсона.

— Он всегда обедает в городе.

— Я зашел ему сказать, что буду рад, если он к нам заглянет. Вернулась моя жена.

— Так вот почему возле вашего дома была какая-то кутерьма. Я видел в окно.

— Заходите и вы к нам.

— Да я не большой любитель ходить в гости, — сказал Гаррис, ссутулясь на пороге. — Говоря по правде, я побаиваюсь женщин.

— Вы, видно, редко с ними встречаетесь.

— Да, я не дамский угодник, — заметил Гаррис с напускным бахвальством.

Скоби чувствовал, что Гаррис следит за тем, как он, словно нехотя, пробирается к домику, где живет Элен, следит со злобным пуританизмом отвергнутого мужчины. Он постучал, ощущая, как этот осуждающий взгляд жжет ему спину. Вот и лопнуло мое алиби, думал он. Гаррис сообщит Уилсону, а Уилсон… Придется сказать, что раз уж я сюда попал, я зашел… И он почувствовал, как его "я" распадается, изъеденное ложью.